Арктический роман

В «Метрострое» потом мне предлагали инженерскую должность, я отказался. Два с половиной года я вкалывал проходчиком, бригадиром, организовал бригаду скоростной проходки и выдавал так, что домой добирался иногда на четвереньках — всю злую силушку оставлял в московских забоях. В метростроевских забоях похоронил и Сталина. Пошмыгали мы носами тайком друг от друга, смахнули слезу брезентовой рукавицей, как смахивали брызги плывуна, и пошли дальше, врубаясь в глинистый сланец.

В пятьдесят пятом я налетел на Борзенко. После получки мы с ребятами шли в кафе, обмывать переходящий вымпел «Метростроя», Антон Карпович выходил из ресторана «Прага» с какими-то заграничными пижонами. Борзенко придержал меня за локоть и подтянулся на носках к уху. «По-ро-се-нок», — сказал он. Опустился на каблуки и опять подтянулся, уточнил: «Свинья». Я не оставил ему ни домашнего адреса, ни телефона — за два с половиной года не позвонил, не зашел, видел его однажды еще из «Победы» на Клязьминском водохранилище, но сделал вид, что не заметил, когда он махал мне. Борзенко велел зайти к нему в понедельник утром. С понедельника моя бригада заступала в ночную, я зашел в министерство.

С Антоном Карповичем состоялся разговорчик. Он предложил мне должность помощника при нем. Я сказал, что я теперь не угольщик, а метростроевец — проходчик, рабочий. Он сказал, что я поглупел в «Метрострое». Я сказал, что так вот и живем-поем: шесть дней в неделю родине, воскресенье и получка жене. Он сказал, что если б ему было лет на двадцать поменьше, он подучил бы меня, как надо разговаривать вежливо. Я сказал, что я рабочий класс и не боюсь драки: до войны я посещал секцию бокса, а физическая работа укрепляет мышцы рук и спины… Борзенко накричал на меня и сказал, что я не только глуп, но и слеп: «Разве ты не видишь сам, что за последнее время многое переменилось в жизни страны?» Я сказал, что читаю газеты и агитатор в бригаде. Борзенко сказал, что мне самому нужно объяснять азы. «Неужели ты, Саня, так опустился, — сказал он, — что не можешь понять своей дурной башкой: революционная законность возвращается людям. Тебе-то на фоне этого не следовало бы и кукарекать. Кремлевские ворота открылись для людей!» Я сказал, что знаю об этом, но кровь, которая запеклась у меня в сердце в пятьдесят втором, комом стоит в горле и сегодня. Борзенко сказал, что я не только поглупел, но дурак, большой дурак, уплотненный дурак, а не коммунист, если не могу справиться с обидой. «Пойми своей метростроевской башкой, — сказал он, — ты ведь ничего не потерял. Не было бы меня в министерстве, ты не попал бы и в отдел кадров». Я сказал, что согласен работать помощником у Антона Карповича: у меня истосковалась душа по каменному углю. Борзенко сказал, что я не так уж и глуп, как ему показалось вначале. Я поблагодарил Антона Карповича за то, что он не забыл меня…

В понедельник я стоял перед начальником отдела кадров министерства. За большим письменным столом солнечного кабинетика сидел тот же мужичок с нависающим лбом и припухшими от усталости глазами. Он был в мягком пиджаке букле, в белой рубашке и узком галстуке. Человек в мягком пиджаке смотрел на меня серьезно. Он велел мне зайти к нему через три-четыре дня и вновь посмотрел. Через два дня он сам позвонил мне домой и велел выходить на работу.

Под нами шумело море, в голову светила луна, то убегая за черные облака, кованные по краям серебром, то вновь выкатываясь на лужайки синего неба, гася большие крымские звезды.

Начинался рассвет. Над кипарисами, сбегающими по высокой крутизне к берегу, небо просвечивалось заметно, облака расползались. Обозначались контуры скальных глыб, выглядывающих у берега из воды. С моря пахнул тугой, молодой ветерок, тронул щеки и плечи сыроватой прохладой. Лишь в стороне турецкого берега все еще стоял густой мрак. Романов курил, то и дело щелкая бензиновой зажигалкой или зажигая сигарету от сигареты, рассказывал:

— Помнишь, Вовка, когда мы ходили на экскурсию в санаторий МК и МГК, а ты остался в Форосе?.. По дороге к соседям наш культурник рассказал о форосских виноградниках. Оказывается, на территории Фороса разнообразнейшие почвы: такие, как на Кавказе, в Молдавии, еще где-то. Понемножку каждой. На этих клочках растут сорта виноградов кавказских, молдавских — разных. В Форосе есть редкие сорта винограда. Но главное не в этом. Смотри, вот клочок земли для «дамских пальчиков», скажем. На нем и растет этот сорт. Пересадил «пальчики» на метр в сторону, они пропадают: в дичок превращаются, деградируют как сорт. Понимаешь, Вовка какая петрушка получается: у каждого сорта, кроме общих тепла и солнца, должна быть своя почва. Так и человек, наверное…

У Борзенко я почувствовал, что начинаю переводиться как сорт: не та почва. Дома я в шутку говорил, когда шел в «Метрострой», что кабинетный воздух мне противопоказан, а на поверку получилось, что так и есть.

Антона Карповича перевели управляющим в трест «Арктикуголь». Знаешь, как это бывает: заступил на пост новый министр — аппарат министерства меняется; новый подбирает себе заместителей, начальников главков, с которыми ему легче сработаться. Борзенко оказался неугодным новому: Антона Карповича «вы-дви-ну-ли» в «Арктикуголь». Борзенко, когда уходил из министерства, передал меня с рук на руки замминистра — тоже в помощники. Я думал, что от перемены места что-то изменится. Дудки. И Борзенко был хороший шахтер, человек, и замминистра настоящий угольщик, а я как был помощником — человеком, посаженным не на свою почву, так и остался. Продолжал «деградировать как сорт».

Я понял: если не убегу из Москвы, из меня через год-два получится человек-аппарат, который работает лишь на той волне, на какую его поставят. А я, Вовка, хочу жить и работать так, чтоб от меня шло людям, а не через меня проходило. Слава богу и моему бате — у нас Советская власть на земле, и я имею право сам выбирать себе место в жизни: для меня работа не игра «в то, кто больше привилегий сдерет с государства», а лучшая часть моей жизни. Я хочу прожить ее так, как жил, хотел жить. мой отец, чтоб дети говорили мне спасибо, как я говорю бате.

В общем, нужно было почву менять на родную — бежать на шахту: поближе к углю. Бригадиром, сменным мастером, начальником участка, главным инженером, начальником шахты — мне было все равно, — я знал, что потяну любую из этих должностей; только бы шахту, где каменный уголь.

VII. Проза жизни и поэзия поисков

— Я не знаю, Романов… с тобой разговаривать ну нет никаких сил. Что ты хочешь?

— Уехать.

— Куда?

— На шахту.

Они смотрели в кинотеатре «Ударник» новый фильм и решили добираться домой пешком.

— Романов. Давай поговорим начистоту?.. Ты хочешь уехать из Москвы?.. Почему? У тебя здесь работы нет? Или должность, которую ты занимаешь, мала для тебя?

— Я хочу работать на шахте.

— Мочи мочало — начинай сначала. Нет моих сил, Романов. У тебя есть голова на плечах?

— Сейчас посмотрю… Есть…

— Ну… я не знаю. Нет у тебя головы, Санька. У тебя хорошая квартира в Москве. Ты устроен так, что можно позавидовать. Жека устроена — лучше не нужно. Денег мы зарабатываем — хватает на всех; «Победу» поменяли на «Волгу». Сын учится в английской школе. Дочь ходит в музыкальную школу. О детях… Вспомни, когда мы жили в Донбассе вдвоем?.. Саня!.. Поехали в метро — мне холодно.

Не дожидаясь ответа, Рая свернула к входу на станцию метро «Библиотека имени Ленина». До станции «Охотный ряд» старалась стоять в стороне — разглядывала в окне свое отражение. На переходе убежала вперед. Романов заметил: лишь он начинал разговор о переезде из Москвы на шахту, Рая убегала. Он знал: дома разговаривать с Раей о переезде невозможно — тесть и «великий страж…» тотчас становились на сторону Раи, аргументы Романова оказывались бессильными перед тройным потоком аргументов Новинских.

На станцию «Площадь Свердлова» поезд прибыл переполненный. Романов втиснул Раю в уголок у крайней двери, отгородил собой от напирающих.