Прииск в тайге

Отец Макарий ходит по поселку с псаломщиком Георгием. В каждой избе их привечают, прикладываются к кресту и почтительно слушают батюшкино пение.

— Рождество твое, Христе боже, наш… — басит отец Макарий, незаметно потирая ноющую поясницу. Он одряхлел, но не потерял еще богатырского вида. Сивая грива рассыпалась по широким плечам, голос — как из бочки. Псаломщик подтягивает ему тонким дребезжащим тенорком, шлепает мясистыми губами и что поет — не разберешь.

Мимо избы глухой бабки Феклисты отец Макарий прошел скорым шагом. Против самой бабки он ничего не имел: старуха исправно ходит в церковь, посильно жертвует на алтарь, а вот про ее постояльцев того не скажешь. Дунаев — известный безбожник, и Василий Топорков за ним потянулся. Соловей нахватался у ссыльного всякой дури и нос воротит от божьего храма. Никогда не простит этого отец Макарий ни Василию, ни безбожнику Григорию.

У Дунаева сегодня ради праздника собирались гости. Сама-то бабка Феклиста третий день лежит на печи, хворь на нее напала, поэтому хозяйничает Феня Ваганова. Она встречает гостей, готовит на стол закуски, поит больную старуху разными травяными отварами. Первым пришел песковоз Данила — высокий, как доска, плоский мужик с грустными синими глазами. Потом заявились кузнец Матвей Суханов — молодой парень, круглый сирота, Иван Будашкин — слесарь — золотые руки и бойкий Алексей Каргаполов — сын покойного Филата Каргаполова, очень похожий на отца. Дунаев научил Алексея вместе с другими поселковыми ребятами грамоте, и парня взяли на работу в контору. Грамотные люди «Компании» нужны, а в Зареченске их не густо.

На столе, покрытом старенькой, но чистой скатертью, расставлены тарелки с румяными пирогами и закусками, графинчики с настойками. Гости едят и пьют мало, больше заняты разговорами. Только что из Златогорска вернулся Топорков, и сейчас он рассказывал товарищам последние новости. В уездном городе рабочие устроили крупную забастовку сразу на трех заводах. Не работали больше недели и добились своего: администрация пошла на уступки. Руководил забастовкой большевистский комитет.

— Златогорские товарищи листовки дали, — продолжал Топорков, доставая бумагу, сложенную в несколько раз. — Просили раздать нашим рабочим.

— Почитай, — попросил молчаливый Данила.

Василий откашлялся и начал читать. Внезапно входная дверь широко распахнулась. На пороге появился урядник Чернышев, зорко оглядел компанию и, расправив тараканьи усы, гаркнул на всю избу:

— С праздником Рождеством Христовым!

Феня подлетела к нему со стаканом в руке, поклонилась.

— И вас, Осип Кондратьич, с праздником.

— Ишь, сколько вас тут понабилось.

Гости Дунаева поднялись, держа стаканы, покачиваясь, чокались с урядником. Чернышев зорко оглядывал каждого, заметил в руках у Соловья розовую бумажку. Урядник подскочил к нему, не спуская с него колючих, заплывших жиром глазок.

— Что в кулаке-то зажал, Василий? Не письмо ли получил?

— Письмо, — спокойно ответил Соловей. — Родственники с праздником поздравили.

— Да где они бумагу-то взяли такую?

— А уж про то, Осип Кондратьич, не ведаю.

Василий взял из пепельницы недокуренную цигарку, подошел к печке и, открыв дверцу, достал листовкой огня. Прикуривая, насмешливо глядел на урядника. У Чернышева раздувались ноздри, в глазах — бешенство, так бы и вырвал бумажку из руки Топоркова. Но гости опять подступили, тыча стаканами чуть ли не в лицо.

— С праздником, Осип Кондратьич.

Розовая бумажка, сгорая, дымила, огонь палил Соловью пальцы. Василий словно не чувствовал боли, улыбаясь смотрел на урядника, попыхивал цигаркой. Обгорелые клочки бросил в печь, захлопнул дверцу. Чернышев подобрал оброненный клочок бумаги, посмотрел и даже понюхал.

— Чем пахнет? — засмеялся Топорков, а у самого пот на лбу.

— Странные письма ты получаешь, Василий. Не чернилами они писаны.

— Да уж какие шлют, такие и получаю, Осип Кондратьевич.

Урядник наскоро выпил стаканчик мятной, рукавом вытер усы и закусил соленым огурцом. Когда за ним закрылась дверь, гости поставили стаканы. Василий поплевал на обожженные пальцы.

— Пронюхал, пес. Давно следит за нами.

— И до чего противная рожа, — поморщился Каргаполов.

— А как же листовка-то? — спросил Матвей Суханов.

— Листовки есть, — Соловей, не торопясь, расстегнул пиджак, вытащил из-под рубахи тонкую пачку розовых листов бумаги, аккуратно перевязанных тесемкой. — Алеша, ты бы посмотрел, может, Чернышев неподалеку прохаживается.

Каргаполов кивнул головой и вышел из избы. Василий передал листовки Дунаеву. Тот сосчитал их, разделил на части.

— Это тебе, Матвей, это тебе, Иван, это Феня возьмет, а вот эти — Алексей. Будьте осторожны, товарищи, и постарайтесь, чтобы прочитало больше народу. Где нет грамотных — сами читайте и разъясняйте. Помните: если кто-нибудь попадется с листовкой — не сдобровать всем, и златогорских товарищей подведем.

— Что вы, Григорий Андреич, — запротестовал Иван Будашкин, — не впервой, знаем.

…В особняке управляющего по случаю рождественского праздника тоже собрались гости: местная знать, горное начальство, казачьи офицеры. Нет только старика Атясова. В последние годы он совсем перестал бывать в Зареченске. Сартаков почувствовал себя наконец полным хозяином прииска, что в первую очередь испытали на себе старатели-хищники, с которыми Евграф Емельянович повел жестокую борьбу. Управляющий знал и раньше, что на прииске воруют много золота, но смотрел на это сквозь пальцы. Теперь считал, что воруют его золото. Сартаков часто разъезжал по тайге в сопровождении казаков, внезапно появлялся там, где его не ждали.

Однажды, узнав от доносчиков, что возле самого прииска большая артель из деревни Вознесенки втихомолку моет золото, Евграф Емельянович немедленно отправился в тайгу. Старатели, увидев управляющего, смекнули, что дело неладное, а бежать поздно. Вознесенские ребята — народ отчаянный. Кое-кто имели ружьишки, затеяли стрельбу. Казаки — их было мало, — повернули лошадей и ускакали, а конь Сартакова заупрямился. Управляющего окружили, стянули с седла и, слегка помяв, приставили к станку. Евграф Емельянович подумал, что с ним шутят, но, получив черенком лопаты под ребро, понял: вознесенские шутить не умеют.

— Одумайтесь, ребята, — заговорил побледневший Сартаков. — Не пожалели бы потом.

— А ты помалкивай, — прикрикнул на него рыжий, зверского вида мужик и замахнулся кулаком, — качай воду.

Евграф Емельянович, позеленев от злобы, взялся за ручку деревянного насоса. С непривычки скоро устал, но едва остановился передохнуть, как опять получил черенком лопаты.

— Качай, барин, не стой.

Управляющий задыхался, дрожали в коленках ноги, тряслись руки.

— Будет, ребята, посмеялись над стариком и довольно. Сил больше нет, отпустите. Не забуду вашей науки.

— Качай, качай, барин.

И снова качал Сартаков, еле двигая руками. Старатели-хищники сделали сполосок, забрали золото, снасти в телеги, сами на лошадей, а управляющему наказали:

— Больше, барин, не попадайся и другим закажи. А ежели не послушаешь — на себя пеняй.

И уехали. Как Евграф Емельянович добрался до прииска — не помнил. Недели две пролежал в постели, а встав, дал волю злобе. Каждого пойманного хищника отдавал под суд, и вскоре мужик уходил на каторгу, а семья — по миру.

Сегодня управляющий казался веселым, каким его давно не видели, но мысли у него были тревожные. До Сартакова тоже дошли вести о забастовках рабочих и крестьянских бунтах. Видел, что и на прииске не ладно, но не мог дознаться, кто мутит старателей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Степана Дорофеевича Ваганова мучают бессонница и тревожные думы. Вот он дни доживает, а что в жизни видел, что оставит после себя? Почему одним все, а другим ничего? В писании сказано: имущий дает неимущему. Не знает Степан Дорофеевич такого случая, чтобы поделился богатый с бедняком. После казачьей расправы со старателями впервые задумался о жизни Ваганов. Еще в тайге, не разобрав что к чему, Степан Дорофеевич осудил зареченских бунтовщиков.