Каменный Пояс, 1980

На большое совещание штаба реконструкции пригласили Пчелинцева. Он сидел там в рабочей спецовке, незаметный, и еще не знал, зачем нужен.

— Вся страна на тебя смотрит, — сказал начальник штаба. — Трубу надо построить зимой.

И это не было лишь красным словцом. В прямом смысле: каждый выигранный день — тысячи тонн чугуна и стали получат заводы-потребители.

Немного смутился Михаил Николаевич: оно и вправду вся страна смотрела на него глазами собравшихся здесь строителей. Ему и впрямь показалось, что вся страна ждет его рабочего слова.

— Обогрев придется делать, — только и сказал он.

В ту зиму морозы пришли суровые. Стынет лицо, замерзает раствор. Каждая смена — вроде штурма. А сроки жесткие. Решили теплостроевцы вторую смену создать. А кого поставишь бригадиром в эту ответственную пору?

Попросили на помощь Молчанова. Покачал головой бывалый мастер: «В такой-то мороз, да еще в две смены». Тогда ему уж седьмой десяток пошел. На другой день явился в рабочем наряде.

Со своим учителем у Пчелинцева веселей пошло дело. Решили даже потягаться друг с другом. И морозы вроде отступили. Венец за венцом — лишь кирпичи поют. К слову сказать, любят трубоклады, чтоб кирпич был прокален, чтоб звенел под молотком. Второй кирпичный завод научился отменный кирпич делать, по всем правилам. Нагрузку выдерживает огромную.

Вот и верхний подошел. Поставили флаг, расписались два трубоклада-лицевика на семи ветрах, спустились к подножию своего детища и долго любовались творением рук своих.

А рядом стояли молодые, но уже испытанные помощники Петр Лавров, Иван Шаповал, Михаил Васильев — те, кому дальше нести рабочую эстафету мастерства.

Гудел в жерле весенний ветер, торжествуя и веселясь. Плыли белые облака, и труба будто падала, падала им навстречу и не могла упасть.

— Правда ли, что труба качается и через нее днем звезды видно? — спрашиваю мастеров.

— Качается — это хорошо, — задумчиво говорит старый трубоклад Молчанов. — Значит, правильно стоит.

— С метр, а то и больше качку дает в обе стороны, — добавляет Пчелинцев. — Плохо, когда не качается. Здесь свои законы. И звезды видно средь бела дня. Есть такое явление.

И вдруг вспомнились: одно из семи чудес света — башня маяка на острове Фарос, простоявшая тысячи лет; знаменитая Пизанская башня, начавшая падать еще во время ее постройки в 1180 году, но так и не упавшая до наших дней. Далекие сравнения, но все же башни и трубы близки, как творения умных рабочих рук, установивших в них свои законы крепости. Может быть, не каждому они и понятны, потому что люди привыкли, как говорят альпинисты, обо всем судить по горизонтали. А у них — вертикаль, которая живет в других измерениях. И звезды здесь являются при солнечном свете.

Николай Егоров

ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ

Рассказ

Кто-то, видать, зря ломал голову, придумывал такой крохотной деревеньке глыбистое название Лежачий Камень, потому что Лежачий Камень этот, под который и впрямь никакая вода не текла, вдруг взял да и зашевелился. Время горы ворочает.

Время горы ворочает, попробуй оно бабу стронуть с насиженного места. Но Шурочка Балабанова такая ли жар-птичка была, что никто, даже собственный муж, не мог предугадать, когда она вспорхнет и где сядет. Такие только и мутят воду. Ну да и не замутив воды, тоже пива не сваришь. Так и случилось, что нравная бабенка отправилась целину поднимать. Да и других за собой потянула.

В Лежачем Камне пахали в сжатые сроки, сеяли в сжатые и жали тоже, потому что все сто дворов до единого человека, и сельхозтехника в том числе, работали исключительно на вальцевую мельницу, а вальцевая мельница — на экспорт: земля тому способствовала. Да, земелька здесь выдалась — хоть самоё в квашню клади, а пшенички на ней уж и подавно росли. Насыпь кому на одну ладонь золота, на другую зерна, и не всяк отличит скоро, где что. Ни по цвету, ни по весу. Но землицы той числилось за совхозом шиш да маленько, все, что можно было приобщить, давным-давно приобщили, и сколько ни кроил райземотдел прирезать к пахотному клину лежачинцев, на шапку сшить не выкраивалось.

И вот оно, письмо с целины. Писал Шурочкин брат Сашка и не то чтобы звал, звать Сашка не мог, понимая, что у Шуры с Семеном, во-первых, шестеро ребятишек, во-вторых, хозяйство не из последних: огород, баня, свой дом, свой двор с пристройками и живностью, а от добра ж добра не ищут, и потому Сашка просто писал, как пишут солдаты:

Александра письмо перечитала сперва сама на несколько рядов, подала мужу. У Семена тоже пересохло во рту, но Семен виду не показал. Покрутил и так и эдак тетрадный листок, собирая до кучи приветы и поклоны чуть ли не всему Лежачему Камню, хмыкнул:

— Везде хорошо, где нас нет.

— А может… махнем?

— Сиди уж. Махнем. Не нашей кобыле хвостом махать. — И кивнул на ребятишек в ограде.

Шурочка дакнуть дакнула, но письмецо свернула опять тем же треугольником и сунула в вырез кофточки, будто камушек за пазуху опустила. На том, казалось Семену, все и кончится, но женушка решила по-своему, а если уж она что решила — хоть валуны с неба вались, по-своему и сделает.

Назавтра утром Александра нарочито шуршала комбинезоном, влезая в него, как ящерица в старую шкуру. Но у Семена сегодня был первый за всю уборочную выходной, и не то что там комбинезон с молнией, хоть десять будильников рассыпься-трещи, ни одна ресничка не дрогнула.

— Сень! Сенька, т-твою дивизию, опаздываю!

Семен улыбнулся, не открывая глаз:

— А ты поспешай.

— Мы поспешаем; на работу — бегом, с работы — бегом. Когда вы, мужички, поспешать начнете — не знаю. Баню не истопишь?

— И-и-ис-с-стоплю. К-к-скоки?

— Да-а… к послеобеду где-то. Так что шибко не залеживайся.

Баню во все времена в Лежачем Камне топили жены, а Семену досталась суженая — к сердцу нельзя было прижать: как покрепче прижал, так она уж и рожать, а если учесть, что рожала ему Шуреха исключительно сыновей, то не позволял ей Семен не то что полведра воды принести — щепки с полу поднять ни до, ни после родов, ни между ними, когда ходила она просто в тягостях. И мало-помалу выучился бывший командир танкового взвода топить и русскую печь, и русскую баню и только посмеивался, если лежачинские кержи пытались раззудить его, называя то ли в шутку, то ли взаболь истопником двора Ее Величества Александры. И детей к этому приобщал — баню топить.

И не успела зевнуть за женой избяная дверь, сбросил на пол Семен отерпшие от долгого спанья на одном боку икристые ноги, зачехлил их, еле натянув офицерское галифе, которое донашивал он по хозяйству с самой войны и никак износить не мог. Пролез в брюки, пролез в гимнастерку, прислушался к ребятишкам в горнице — не слыхать. Проснутся — их сразу услышишь: парни.

Постоял на горничной пороге, любуясь потомством, — его колодка. И фасон его, и работа его, откуда ни глянь, хошь снутри, хошь снаружи.

— Экипаж, подъем! Боевая тревога. А ну, танкисты, кто со мной баню топить? Мамка просила.

Баню топить с папкой, да еще если мамка просила — все! Кто скоком, кто боком, кто на пузе задом наперед ссыпались с кровати, табуретку — посреди избы, таз — на табуретку, обступили его — поливай, отец, всем сразу, чтобы долго в очереди к умывальнику не стоять.

Умылись, утерлись — и за стол. Тут уж, брат, тишина. Слышно, как за ушами поскрипывает.

— Отстрелялись? Порядочек в танковых частях. А теперь — по машинам.

Топка бани начиналась с выбора дров, дрова под сараем. Пошли туда сперва.

— Ну-ка, экипаж, кто знает, почему у настоящего хозяина дрова под сараем, не под открытым небом?

Молчат. Трудную загадку загадал отец.

— Да потому, что под открытым небом их то мочит, то сушит, и к зиме они только с виду дрова, на самом деле палка палкой, от которой ни огня, ни пламени, один дым. Поняли? А под надежной крышей дрова, как люди, могут годами жить, сохраняя и жар, и пыл, и дух породы того дерева, из какого они сделаны. Поняли?