Каменный Пояс, 1980

ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ

Леонид Писанов

НА СЕМИ ВЕТРАХ

Мы сидели в домике строителей на электролитном цинковом заводе, рядом с взметнувшейся ввысь башней. Это сегодняшний день бригады трубокладов. Именно башней выглядит труба вблизи.

Внизу в нее можно въехать на грузовике.

Вот она, та самая из заводских труб, воспетых в песнях и живописи. Хотя сейчас, говорят, они у художников не в моде, потому что пейзаж с дымом — несовременно. Но ежели без дыма — для чего трубы?

И все-таки трубы строят. Это главные ориентиры тяжелой индустрии. Только что любопытно: из грозных орудий, обстреливающих зеленый окружающий мир, трубы становятся его защитниками. Вот хотя бы 110-метровая. Предназначена исключительно для аварийного выброса газов: на большой высоте они рассеиваются, не угрожая атмосфере.

Когда, задрав голову, смотришь на плывущую в небе идеально стройную, высоченную башню, начинаешь постигать непростой смысл рабочей инженерии.

Телевышку, построенную из металла, предварительно рассчитывают на все нагрузки, просвечивают даже рентгеном. И только после этого ставят готовенькую, проверенную. Кирпичную же могут испытать только ветры, грозы да дожди. Лишь они могут доказать ее жизнестойкость.

Теоретически можно, конечно, ее рассчитать. Только те формулы-расчеты тогда подтвердятся на практике, когда Григорий Дмитриевич уложит каждый конкретный кирпич в точно ему отведенное место. А приборов — теодолит да отвес.

Малейшая ошибка в расчете траектории космического корабля уведет его от цели в открытый космос. Подобные законы и здесь. Ошибись трубоклад внизу на миллиметры — к концу кладки станет труба падающей.

И кажется непостижимым: как это можно выложить около миллиона кирпичей вкруговую с постоянным уменьшением толщины стенки, сужением трубы и не сбиться ни разу, учесть каждый миллиметр уклона?

В том и вся неразгаданная тайна профессии трубоклада. Потому она и дается не каждому. Бывает, человек всю жизнь ходит в подручных трубоклада-лицевика, а за вершину мастерства не ухватится. Далеко ходить не надо: брат Григория Дмитриевича Иван — сколько ни бился, а так и не смог самостоятельно строить трубы.

Здесь, видимо, отражена та грань таланта человека, которая помогла Шостаковичу стать властелином музыки, а Туполеву — высоты и скорости. Потому что тайны творчества — музыканта, ученого, рабочего — раскрываются одними и теми же приемами — мастерством и вдохновением.

К такому заключению приходишь не на земле обетованной, а там, на семи ветрах, на качающейся стодесятиметровой трубе, на пятачке, словно на ладони сказочного джина.

В этот день бригада выглядела торжественно: уложен последний венец, а над трубой трепещется красный флаг — символ победы, символ взятой высоты.

Такой уж характер у людей: всегда они хотят поделиться радостью открытия. Потому мое желание побывать наверху было встречено оживлением.

Внутри труба похожа на ствол шахты: людской ходок, скиповое отделение и наши гулкие голоса.

Ступени бесконечны, и вот уже дрожь в коленках, а вверху все еще голубой крошечный кружок неба. И вдруг мне показалось, что в том кружке проступают звезды. Подумал: мерещится от усталости. Снова пригляделся: в телескопе трубы мерцали звезды. Средь бела дня. Впервые я не поверил собственным глазам. Долго ли, коротко ли, «на-гора» мы вышли. А наверху в подоблачном кабинете звонит телефон.

— Как дела? Гость еще жив?

— Около того, — отвечает мой проводник Петр Лавров.

Двадцать минут шел я эти сто вертикальных метров.

Над трубой сразу же попали в тугие объятия ветра. Весело трепетал флаг, а на последнем венце славянской вязью были выведены дата и автографы строителей на еще незатвердевшем растворе.

Вскоре на площадке появляется и сам творец столпа — пятидесятивосьмилетний Молчанов.

— Наш профессор вертикальную стометровку за 10 минут пробегает, молодым не угнаться, — комментирует его приход Лавров.

Небольшого роста, подвижный, из-под каски смотрят цепкие, пронзительные глаза. Григорий Дмитриевич напоминает чем-то русского расторопного мужичка, вроде деда Нефеда из бажовского сказа «Живинка в деле».

Так и состоялась у нас беседа на этом высоком уровне.

— Нашу работу далеко видать. Вон те трубы, мартеновские, я строил в войну, на ТЭЦ…

И становится удивительным, что человек через годы и расстояния может так зримо показать свою работу далекой давности и вчерашнюю.

— Здесь, понимаешь, надо не просто кирпич класть. Надо, чтобы работа пела под руками и в вышину звала. Другой раз так заладится, что и смена незаметно проскочит. Увлечение нужно. И смелость. Если в себе не уверен — не берись. Все равно не получится.

Я вот все на город гляжу — большой стал. На моих глазах рос…

Даже черствого на романтику человека тронет открывающаяся круговая панорама. Залитый солнцем, опушенный зеленью, спускается к реке Миасс городок металлургов, за горизонтом угадывается могучий трубопрокатный завод, девятым валом наступает многоэтажный новый северо-западный район. Поезда, автомобили, трамваи, люди — все куда-то спешат. Уральский город Челябинск живет трудовым ритмом.

Молчанов все глубже уходит в воспоминания.

— В войну я было заартачился: почему на фронт меня не берут? А мне говорят: «Если даже одни женщины останутся, дадим женскую бригаду, и будешь работать. Без трубы ни стали выплавить, ни броню закалить»:

— Без трубы труба, — каламбуром подтверждает прораб Александр Павлович Немешаев, тоже оказавшийся здесь.

Он достает записную книжку.

— Выработка на этой трубе у бригады в семь человек составила 182 процента. Семерка великолепная.

Но мне кажется, что если бы бригада просто выполняла план, все равно была бы великолепной. И когда он сказал, что Молчанов имеет много наград, а среди них орден Ленина, я подумал, что иначе и быть не могло.

Предания донесли до нас сведения, что в древности в основание больших сооружений закладывали голову раба — «для крепости». Затем стали класть просто деньги с изображением головы. Трубоклады закладывают в основание полтинник, а заканчивая, ставят флаг. Так сошлись две традиции — древнейшая и нынешняя.

Трепетал красный флаг, будто летел навстречу белым облакам, а рассказ Григория Дмитриевича вел и вел все дальше и дальше, в далекую даль прошлого.

К вечеру все село собралось около новой церкви. В лучах солнца золоченые купола горели чудными кострами, ослепляя людей своим великолепием. Батюшка ходил вокруг божьего храма, кропил святой водой, курил ладаном, славил господа бога.

Среди толпы, усердно бьющей поклоны, рядом с отцом стоял подросток Димка, в лаптях, подпоясанный лыком. Он машинально крестился, завороженно следя за священнодействием. А когда первый удар колокола разнес благовест, сердце его возликовало, сжалось от необъяснимой радости, он уж не чуял земли, парил где-то в поднебесье, будто ангел.

— Слава тебе, господи наш…

И никому не было дела до Димки и его отца — все славили бога. Будто бог, а не Димка таскал кирпичи, месил раствор, будто не отцовские руки кирпичик по кирпичику возводили этот храм.

Будто не он строил колокольню, где крепко и надежно висели многопудовые колокола, и не было случая, чтобы кладка дала трещину. От дедов и прадедов передавался секрет. Давным-давно еще отцов дед строил знаменитые соборы. От него и научился мастерству Димкин отец. Но не дожил старый до светлого дня. Рано умер, надсадясь на сооружении собора.

Так вот и Димкин отец сейчас крестился на могучий божий храм, начатый руками старого мастера.

Димка, придя в себя, увидел знатных господ в роскошных одеждах, дернул отца за рукав и шепнул: