Искры

Неподалеку от Кундрючевки встретился дед Муха. Маленький, заиндевевший, с посиневшим лицом, он шел с охоты домой, держа шомпольное ружье подмышкой, а огнисто-рыжую лису подвесив к поясу.

— Здорово дневали, дедушка! — поздоровался по-хуторскому Леон. — Значит, не зря снег топтали, что рыжую подкараулили?

— Подкараулил! Я их две подстрелил, да одна убегла в кусты. А ты кто и куда едешь? — спросил он, не узнавая Леона с перевязанным черной повязкой лицом.

— Еду яблоки моченые воровать. Аль другие успели?

— А их нонешний год не того, мороз побил, — сказал дед Муха и пристально посмотрел на Леона. — Да ты не Левка, случаем? Самого яблочного атамана и не угадал! — воскликнул он и, повесив ружье на плечо, потер руки. — Ну, тогда угощай деда папироской.

Леон закурил с ним, бегло взглянул на его залатанную во многих местах разноцветными кусками овчины шубенку и сочувственно произнес:

— Значит, живем так, что и ходить скоро не в чем будет?

— Не живем, сынок, а мучаемся. А твои дела шибко разогнались, что голова перевязана?

— Шибко, — ответил Леон, — оттого и перевязана.

Дед Муха опять посмотрел на него сощуренными глазами, качнул головой.

— Ну, прощевай, парень, — сказал он и поспешил к хутору.

Возле речки Леон и Алена остановились, окинули взглядом степь, хутор.

Над Кундрючевкой висела легкая пелена тумана. Там и сям из труб струился седоватый дымок, разносил запахи кизяков, полыми, и они вливались в грудь горьковатым хмелем и волновали воспоминаниями о безмятежном детстве.

Леон обнял Алену, сказал:

— В этих местах начиналась наша любовь.

Алена прижалась к нему, и они несколько минут молча стояли на бугре, вдыхая морозный воздух и родные запахи.

На белой равнине замерзшего става парили небольшие проруби, возле них лежали крупные синие льдины. На снегу виднелись потемневшие следы, солома. Поодаль от прорубей стояли сани с огромной искристой льдиной, а на ней сидел черный грач, поглядывал по сторонам и что-то долбил клювом, будто кланялся.

В хуторе было тихо, малолюдно. Редкие прохожие при встрече с Леоном и Аленой долго всматривались в них и, кивнув головой, молча проходили мимо. Только подростки шумели возле маслобойни и темными клубочками скатывались на санках к речке. Веселый звон их голосов несколько оживлял тихие, заваленные снегом улицы Кундрючевки. Леон смотрел на эти улицы, на расписанные морозом маленькие окна хат, на уныло шагавших к речке быков, и ему странным казалось, что он родился и вырос здесь и ходил по этим скучным улицам, далеким теперь и таким маленьким.

Игнат Сысоич был в амбаре, очищал пшеницу на посев. Услышав во дворе голос Леона, он выбежал из амбара, старчески-мелкими шагами засеменил навстречу.

— Сынок мой родимый, дочечка наша! Да откуда господь послал такую радость? — взволнованно, нараспев заговорил он.

Они обнялись, и Леон вошел в амбар. Там меж закромами висело огромное решето — кружало. В нем лежала пшеница, а на полу — отходы. Леон взял щепотку зерна, пошевелил на ладони.

— Хорошее. Загорулькино?

— Приданое. О сынок, теперь отец твой соберет не меньше ста пудов с десятины. Он же и земли обещался дать, Нефадей-то, раздобрился. Так что десятинок пятнадцать, как не больше, заложу в этом году непременно. Катька жеребенка привела — конь скоро будет, да корова телка принесла — бык скоро… А это что? Побил кто? — увидев повязку на голове Леона, спросил Игнат Сысоич.

— Ушибся.

Игнат Сысоич опять стал хвалиться Загорулькиной пшеницей.

— Это не пшеничка, сынок, а чистое золото.

— Зернышко пухленькое.

— О сынок, зернышко — ядреней не найти. И ячменек, бог дал, ничего, — важно говорил Игнат Сысоич. — Маловато трошки дал сват, ну, да нам немного с матерью надо, как Настя замуж выйдет.

— Федька пишет? Когда ему срок?

— Скоро должен прийти. На Кавказе он. Пишет, благородные люди из Петербурга ездят туда грязью лечиться. И, скажи, ума сколько у них, накажи господь, у этих благородных. Да такого добра, грязи паршивой, в любом хуторе вагоны наберутся, а они, видал, куда едут! То-то деньги некуда девать!

Леон рассмеялся, но умолк, поморщившись от боли, и дотронулся до повязки на голове.

Игнат Сысоич недоверчиво посмотрел на него.

— Кто ж это тебя, сынок? Ты не кройся от родителя, чего уж теперь. За политику это?

— Урядник плеткой.

— Да он что, сбесился? Таки ни за што ни про што бить? — возмутился Игнат Сысоич. — Эх, а говорил — зашибся!

Леон перевернул железную коробку и сел на нее. Игнат Сысоич чувствовал: с недобрыми вестями приехал сын, но ему не хотелось верить в это, и он спросил:

— Погостевать приехали?

— Забастовка была у нас, то-есть, бунт, по-хуторскому, — ответил Леон. — Рабочих тысячи полторы рассчитали с завода. Ну я отделался легко: рассчитали только. А других казаки в кровь избили, многих в тюрьму отправили.

Игнат Сысоич тяжело сел на мешок с зерном и опустил голову — сутулый, маленький, и от его приподнятого настроения не осталось и следа.

— Та-ак… — он закряхтел и достал кисет, но Леон протянул ему папиросу. — Ать же едучая какая, судьба эта проклятая, а? Ну, гонит в петлю — и шабаш! Что ж это такое: из хутора выгнали, с шахты погнали, а теперь и с завода. За чем же властя смотрят, хотя бы и царь? Живьем в могилу кладут суп-по-ста-ты.

В амбар тихо вошел Егор Дубов, поздоровался:

— Здорово дневали, соседи! С гостями вас да с хорошими новостями!

— Слава богу, Егор Захарыч, — невесело бросил Игнат Сысоич. — Только новости не дюже хорошие. Бьют нашего брата, работать не дают, и никому нет до этого никакого дела — ни властям, ни царю. Ложись в могилу и помирай — только и остается нашему брату.

Егор взглянул на черную повязку на лице Леона, присел на мешок рядом с Игнатом Сысоичем и хмуро сказал:

— Расскажи, Игнатыч, что там у вас случилось. Не бойся.

Алена не стала сама рассказывать о Леоне. Помогая Марье делать вареники, она расспрашивала о хуторских новостях. Когда Леон, расставшись с Егором, вошел в хату, Марья, увидев повязку на голове сына, испуганно спросила:

— Господи, что это с тобой, Лева?

Леон рассмеялся.

— Вот, не успел войти в хату, а вы уже испугались. Сестра, пожалуйста, сбегай в лавочку, купи там… — обратился он к Насте и зашарил по карманам.

Марья недовольно посмотрела на Алену.

— Что же ты мне тут сорокой трещишь, а про главное — ни слова?

Алена швырнула вареник на стол.

— С работы его рассчитали, мамаша, и казаки пробили нагайкой голову, — сказала она и, сев на лавку, заплакала.

Марья не расспрашивала больше ни о чем, только быстрее стала делать вареники.

Вечером Леон, сняв повязку, пошел к Загорулькиным. Алена ушла туда раньше, и Нефед Мироныч уже успел узнать кое-что о ее жизни. Но он встретил зятя, как и подобает, и Леон подумал, что тестю ничего не известно о событиях на заводе. Однако Нефед Мироныч сам заговорил об этом, когда выпил водки.

— Вижу по глазам, что брешете вдвоем и правду утаиваете от отца. Говорите прямо: в гости приехали на масленицу, вареников поесть, чи случилось что?

Леон не стал скрывать, но и всей правды не сказал.

— Рассчитался, — спокойно ответил он. — Нет терпенья смотреть, как огненное железо калечит людей.

Нефед Мироныч пытливо посмотрел на Алену, но она опустила глаза и молча ела блины.

— Оно, конечно, — одобрительно отозвался он на слова Леона, — при огне работать и головой рисковать за несчастные те четыре красненьких — пошли бы они к черту, хозяева разные заводские! Правильно сделал, что рассчитался. Погостите тут, отдохнете, а там видно будет. Или думку держишь на другой завод податься?

— Пока нет. Да работы хватит, мне искать ее нечего.

— С твоими руками да еще искать! — тоном искреннего участия проговорил Нефед Мироныч и неожиданно предложил: — А ты брось искать ее и унижаться перед всякими. Оставайся тут и будешь при мне заместо моей правой руки. Я старею, а Яшке оно без интереса, мое хозяйство, ему экономию подавай. Раз судьбе угодно было и ты вошел в нашу семью, входи тогда по-настоящему и будешь хозяином. А там, пока я живой, в казаки примем, и заживете вы с Аленкой как люди, и детишек, какие, бог даст, пойдут, на хорошую дорогу выведете. Такие мои слова, сынок Лева. А что было промежду нами, того, считай, вроде и не было.