Волгины

Виктор почувствовал прилив откровенности и стал рассказывать о последнем бое, о фронтовых товарищах… Людмила слушала, не шевелясь. Временами глубокий вздох вырывался из ее груди. Она слушала так, как слушают дети, стараясь не пропустить ни одного слова. Виктор с каждой минутой увлекался все более, часто зажигая гаснущую папиросу, и рисовал необычными словами ставшие наиболее яркими в отдалении от пережитого подробности воздушного сражения над Днепром. Очнувшись от охватившего его возбуждения, спохватился:

— Я увлекся… Извините…

— Говорите, говорите, — чуть слышно прошептала Людмила.

— Главное — надо понять, ради чего все это, — закончил Виктор свою мысль. — Это не только борьба за территорию… Это борьба за все лучшее, что есть в человеке.

— Я понимаю. Вы думали об этом, когда таранили немецкий самолет? — сказала Людмила.

— Вряд ли. Но эта мысль была как бы в моей крови, она двигала всем моим существом… И я пошел на таран. Главное, надо знать, за что воюешь. Мы знаем твердо… Однако зачем я об этом говорю, — словно оправдываясь, сказал Виктор. — Вы и без меня это знаете.

Людмила молчала, задумавшись.

— Вы меня извините, что я пришла, — заговорила она немного погодя. — Но мне так хотелось поговорить с человеком, который сам победил на фронте смерть. Мне казалось, вы знаете что-то такое, что меня должно успокоить, ободрить, — Людмила запнулась, добавила: — Теперь мне легче. Мне кажется, мой Сеня мог пойти на подвиг с такой же мыслью, с какой и вы.

Голос Людмилы звучал теперь твердо.

Она сказала:

— Спасибо вам, Виктор, за ваши слова…

Она ушла так же бесшумно, как и появилась. Мягкие шторы на двери неслышно соединились. Виктор даже не успел что-нибудь ответить Людмиле, лежал долго, с широко открытыми глазами, удивленный и полный необъяснимого светлого чувства…

Утром его разбудил Родя. Он стоял над кроватью и тряс товарища за плечо.

— Товарищ Герой Советского Союза! Вы думаете на фронт уезжать или навсегда тут приземлились? — скалил он в улыбке вставные из нержавеющего металла зубы.

Виктор вскочил с кровати, протирая слипающиеся глаза. Давно он так не спал! Сквозь опущенный на окно занавес пробивался огненно-розовый луч молодого всходившего солнца. За дверью слышался мирный, суетливый голос Матрены Борисовны и бодрый смех Людмилы. Вся семья уже была на ногах.

Виктор потянулся за одеждой и не узнал ее: гимнастерка и брюки были тщательно выглажены, носки заштопаны, от начищенных сапог крепко пахло скипидаром. К гимнастерке был подшит новый подворотничок. В чемоданчике лежала пара свежевыстиранного чужого белья. Чьих рук это было шло, Виктор не знал, но он невольно подумал о Людмиле. Он смутился, но тут же подумал: «Э, ладно! Сделаю вид, что не заметил».

Когда Виктор, умывшись, выбритый и посвежевший, вышел в столовую, Людмила встретила его повеселевшим взглядом. С лица ее словно спала какая-то пелена.

Родя Полубояров уже распоряжался за столом, как свой человек. На лице его было выражение веселого лукавства. Он щелкнул ногтем по графину с прозрачной жидкостью.

— Спирток очищенный, товарищ Герой Советского Союза, разведенный на семьдесят пять процентов. Пока вы почивали, мы кое о чем позаботились. Поезд уходит в десять. В нашем распоряжении два с половиной часа. Успеем позавтракать?

Виктор улыбнулся:

— Успеем.

Завтрак прошел оживленно. Летчики душевно прощались с гостеприимной семьей.

— Заезжайте после войны, детки. Обязательно заезжайте, — упрашивала Матрена Борисовна и совала в руки Виктора и Роди какие-то свертки.

Людмила вышла проводить летчиков до угла улицы. Закутанная в пеструю башкирскую шаль, тонкая и стройная, она более чем когда-либо походила на девушку.

— Счастливо оставаться! — взял под козырек Родя. — Обещаю вспоминать о вас перед каждым боевым вылетом. Низкий поклон Клавочке. Очень серьезная она у вас, прямо до невозможности. Настоящий генерал!

В глазах Людмилы вспыхнула гордость за сестру.

— До свиданья, Людмила Тимофеевна. Обещаем приехать к вам в гости после победы и привезти вашего Сеню, — сказал Виктор, подавая руку.

Людмила печально улыбнулась и вдруг, подтянувшись на носках, обняла сначала Виктора, затем Родю, поцеловала обоих в щеку и быстро, не оглядываясь, пошла к дому.

Стук ее каблуков затих за углом улицы.

Через полчаса Виктор и Родя сидели в душном переполненном вагоне, и поезд увозил их все дальше от Чкалова, все ближе к Москве.

Весна шла по всему фронту…

Таяли снега, шумели ручьи в оврагах. Окопы, щели, воронки от авиабомб и снарядов наполнялись студеной мутной водой. Бойцы вычерпывали ее из окопов и блиндажей котелками, а весенняя вода все прибывала, текла и сочилась отовсюду, хлюпала, звенела веселой капелью днем и ночью.

А когда впервые пригрело солнце, то стали подсыхать пригорки, появилась на них мягкая, как гусиный пух, ласкающая глаз яркозеленая трава; ею стали покрываться слегшиеся, насыпанные еще в прошлом году брустверы окопов, взрыхленные края воронок. В кустах дубняка и ольховника, на облесьях, пробиваясь сквозь ржавый настил мертвой прошлогодней листвы, зацвели подснежники, желтые маргаритки и синие, как небеса над ними, фиалки. По ночам, казалось, было слышно, как лопались на деревьях почки. Светлые и чистые, как юные девушки, березы окутались дымчатой, нежнозеленой кисеей. И такой сильный запах березового сока, молодой травы, липких, только что вылупившихся из кожуры листьев стоял в лесу, что у бойцов, как от вина, пьянели и кружились головы.

Ранние веселые цветы высыпали всюду — у капониров, вокруг замаскированных орудий, по бокам ходов сообщений, вдоль скрытых, ведущих на передний край тропок, под ржавыми витками колючей проволоки и даже там, где гуляла ненасытная смерть — возле неубранных после зимних боев вражеских трупов. Где-нибудь в лощинке, на илистом наносе после растаявшего снега, рядом с почерневшим землистым прахом в полуистлевшей суконной униформе и страшно оскалившим желтые зубы черепом, выткнется хрупкий и прозрачный стебелек и победно горит на нем голубой или золотистый венчик цветка. Рядом лежит пробитая осколками зеленая каска с торчащими, как рога, шишками и эмалевым значком в виде крючковатого креста. Костлявая, неестественно сведенная предсмертной судорогой рука вкогтилась пальцами в жирную теплую землю, в глубоких глазницах стоит темная, поганая водица, чуть внятный противный запах тлена разлит вокруг, а цветок смело улыбается солнцу, и фиалковый тонкий аромат временами настойчиво заглушает смрадный могильный дух…

Все чаще выдавались по-настоящему жаркие дни. Тогда на припеке оживала всякая тварь, звенели жучки и мухи, порхали разноцветные пестрокрылые бабочки. В лесу томно куковала кукушка, радостно гомонили грачи, наперебой свистели дрозды и иволги. Солнце грело, но фронтовые дороги все еще оставались непроезжими. На многих участках по топкой и вязкой грязи невозможно было продвинуться не только артиллерии и танкам, но и порожним грузовикам. Через балки прокладывали гати, спешно чинили мосты: для войсковых дорожников наступала горячая страда.

А на переднем крае по всему фронту, на большинстве участков, было тихо, как после бушевавшего много дней урагана. Лишь изредка где-то далеко, на вражеской стороне, одиноко бухало орудие; его неясный гул долетал вместе с нарастающим воем снаряда, затем грохал в стороне от окопов, где-нибудь у лесной опушки, разрыв, поднимал пухлое облако и снова до следующего выстрела нависала стойкая тишина. В определенные часы начинала пристрелку реперов советская батарея; орудия били с равными промежутками, хлесткие их удары отдавались в лесу раскатистым эхом, и шепелявый звук улетающего на неприятельскую сторону снаряда, как электрический разряд, пронизывал неподвижный воздух.

Иногда с утра и до полудня, а то и до самой ночи, не доносилось с вражеской линии даже пистолетного выстрела, и вдруг воздух наполнялся многоголосым воем; как груши, стряхнутые с дерева порывом бури, начинали сыпаться мины — одна за другой, падая в одно, точно правильным кругом очерченное место. Это был огневой налет — самое неприятное из того, что могло быть в часы затишья.