Буря

Несколько дней спустя она получила телеграмму от брата, он сообщил, что приедет на неделю с товарищем-отпускником. Гильда всегда радовалась встрече с Артуром, а теперь он был ей особенно нужен — после здешних плакальщиц, после ужасного письма…

Артур хорошо выглядел, приехал веселый, все время напевал:

Он привез Гильде три кило сахару, большой кусок мыла. Его товарищ, лейтенант Гебинг, оказался красивым юношей с шрамом на виске и двумя крестами. Артур болтал без умолку, а лейтенант Гебинг молча улыбался и так глядел на Гильду, что она спросила:

— Вы, может быть, гипнотизер? Меня пробовали усыпить, но я не поддаюсь…

— Что вы! — воскликнул лейтенант. — Мне просто приятно после России сидеть в уютном немецком доме и видеть перед собой красивую женщину…

Он держал себя почтительно, а если Гильда с ним кокетничала, то в этом не было ничего удивительного — она не умела не кокетничать. Она приготовила хороший ужин — ветчина с горошком, мозельское вино, коньяк. Артур много пил, дурачился, показал, как русские танцуют — вприсядку. Лейтенант не сводил глаз с Гильды. Она спросила:

— Где вы теперь воюете?

— На юге, в Крыму.

— Там, наверно, очень жарко?

— Еще бы! — Артур захохотал.

— Курт в центре. Он пишет, что у них дела плохи…

— Лучше об этом не думать, — сказал Артур. — Коньяк у тебя чудесный.

Он завел патефон. Лейтенант подхватил Гильду. Они долго танцовали. У Гильды кружилась голова — от вина, от тревоги, от удовольствия.

Артур продолжал шутить:

— Ты знаешь, на что похож фронт? На кино. Спереди все мелькает, а лучшие места позади…

Гильда улыбнулась:

— Мы здесь в самых задних рядах, и все-таки спокойствия нет.

Лейтенант кивнул головой.

— Вы правы, госпожа Рихтер, теперь у всех одна судьба…

Она поглядела на него, на брата, потом на кусок бурого уродливого мыла, и в ее глазах показались слезы.

— Артур, я вспомнила, как ты приехал из Франции, привез духи Герлена, говорил, что скоро высадитесь в Англии…

— Мы еще высадимся, — ответил Артур.

— Разве можно столько воевать?

— Фридрих Великий воевал семь лет и выиграл. Осталось еще три года.

— Не нужно думать — это главное, — сказал лейтенант.

Она удивленно взглянула на него и тотчас отвернулась — у лейтенанта глаза были ласковые и сумасшедшие.

— Я не знаю, побеждали ли вы русских солдат, а русских девушек наверно…

Она уложила брата и лейтенанта Гебинга в столовой, потом поднялась к себе. Она улыбалась, а из глаз текли слезы. Значит, Курт писал правду… Пускай им отдадут Польшу или Богемию, но нельзя их пустить сюда… Почему мужчины не понимают таких простых вещей?.. Артур хочет воевать еще три года… Но тогда никого не останется — ни на фронте, ни здесь… Они все сошли с ума!.. А лейтенант милый…

Весь следующий день Артур отдыхал — валялся на кушетке с полицейским романом. Гильда и лейтенант Гебинг пошли в кафе «Мария-Луиза» — оттуда был красивый вид на долину. Лейтенант рассказывал про войну, и Гильда нашла, что он рассказывает интереснее, чем Курт. Он говорил: «Мне жалко всех, особенно детей… Я поймал русскую шпионку, это была красавица, она укусила мне палец, а потом попросила револьвер, чтобы застрелиться… Когда жгут город, это потрясающе красиво, я думаю, что если бы это видел Бетховен, Девятая симфония была бы еще сильнее. Мы все обречены, но жизнь вдвойне прекрасна…» Вечером они снова пили коньяк, смеялись, танцовали.

Гильда погасила свет, но не успела заснуть — услышала шаги на лестнице. Она подумала — Артур… Потом зажгла лампочку и увидела лейтенанта. Она вскрикнула:

— Вы сошли с ума!

Он положил ей руку на рот, шепнул:

— Не делайте глупостей, Артур спит…

Он погасил свет, и она больше не кричала. Когда полчаса спустя он ушел, она лежала на спине и не могла понять, что произошло. Она никогда себе этого не простит… Какое нахальство — притти без спроса к замужней женщине!.. И еще к сестре товарища… Они стали дикарями… Наверно, и Курт такой… Он не сказал ей ни одного ласкового слова… И все-таки ей хорошо, это самое страшное… Грех?.. Глупости, завтра прилетят и скинут бомбы или сюда придут русские… Нужно жить, пока живешь…

Каждую ночь лейтенант подымался к Гильде; она его ждала. Днем, оставаясь одни, они говорили о пустяках. А ночью они не разговаривали. Потом Артур и лейтенант уехали. На вокзале Гильда расплакалась, сказала брату:

— Не пускайте сюда русских!

Он улыбнулся:

— Хорошо, не пустим.

А лейтенант помахал ей фуражкой.

Иоганна сказала Гильде: «На вас лица нет. Вот что значит любить нашу храбрую армию…» Гильда поняла, что Иоганна слышала, как лейтенант подымался наверх. Пускай… Она ответила: «Мне тридцать лет, Иоганна, в гувернантках я не нуждаюсь»…

Она не могла забыть лейтенанта. Все стало еще грустнее. В газетах продолжали писать, что у русских большие резервы. Неделю не было писем от Курта. Гильда волновалась, плакала. Потом пришла открытка, Гильда рассеянно ее прочитала, ответила коротким ласковым письмом. Пришел Луиджи, очень печальный, сказал, что их отправляют в Магдебург. Он пришел проститься, поцеловал ее руку. Тогда она неожиданно его обняла и сказала: «Кузины нет дома»…

Улыбаясь, она глядела на себя в зеркало. Я еще хороша. Но нужно жить. Умирают теперь не от старости… Прежде Гильда писала мужу неаккуратно, пропускала по нескольку дней, теперь она писала каждый день, и ее письма были все нежнее и нежнее — она ждет Курта, верна ему до гроба…

В холодную лунную ночь зазвенели оконные стекла, потом завыла сирена. Гильда лежала в ночной рубашке на земляном полу убежища. Ее бил озноб от холода и страха. Здесь куда страшнее, чем в Берлине… Она давала обеты: господи, если я выживу, никогда не изменю Курту! Никогда, ни с кем!..

Утром она увидела разрушенные дома. Иоганна сказала, что свыше ста убитых. Гильда написала Курту:

Прошло еще несколько дней. У нее болела грудь — наверно, простудилась в убежище. Она позвала доктора Ланге, он ее выслушал, прописал микстуру, потом сказал: «Вы хорошеете наперекор всему». Она старалась на него не смотреть — у него левый глаз бессмысленный и холодный, как судьба… Закрыв глаза, она шептала: «Вы с ума сошли!.. Какой вы глупый, доктор!.. Мы все глупые…»

11

— Товарищ майор, новые кольца, а пропускают…

Сергей выругался — опять эти кольца! До Днепра дошли, а с кольцами не могут справиться… Здесь дорога каждая минута. Все спешат — еще один квадратик карты — и Днепр… Машины вязнут в белом песке; при свете фар он кажется снегом. Лоза предупреждает: гаси фары — скоро река!

Гулко от песка. Разговаривают вполголоса. Не курят. Саперы тащат бревна. Идут связисты — катушки с кабелем, зеленые коробки полевых телефонов. Полевые пушки. В лесочке приютились танки. Вот и генерал Петряков…

Старик рассказывает, что рыбаки на мелком месте потопили восемь лодочек — спрятали от немцев. Вытаскивают лодки. Приволокли ворота. Вяжут плоты. Набивают камышом или соломой плащ-палатки.

Сергей в лесу. Здесь настоящая лесопилка. Понтоны будут завтра: на дорогах большие пробки.

Ноги едва идут. В сапогах песок. На душе смутно и радостно. Нетерпение овладело всеми, как будто за рекой — конец войне, родной дом, девушка у калитки, глубокое счастье. А за рекой немцы. Они стреляют вслепую — наших прикрывает лесок. Один снаряд попал в кучу отдыхавших бойцов. Подошли к Днепру и его не увидели…

Вот и река! Люди умываются, черпают пригоршнями воду и пьют — ведь это Днепр. С ним прощались в сорок первом — одни у Киева, другие в Могилеве, третьи в Смоленске. Он снился; о нем боялись думать; о нем пели «Ой Днипро, Днипро, ты течешь вдали, и вода твоя, как слеза», пели, потому что хотелось не петь, а плакать или ругаться. Была река, как многие другие, но пришло горе, и Днепр пересек судьбу каждого, будь то волжанин или сибиряк. От Днепра ушли, проклиная себя, а вернулись к нему иными, да и не все вернулись; люди ступают тяжелее — память о потерянных, как свинец; пришли с Дона, с Волги; а того, кто побывал у Сталинграда, можно сразу узнать по глазам, по усмешке, по тихому и глухому «дошли».