Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди

И знакомый ребятам певучий голос отвечал:

— Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!

Они вошли в комнату и, пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили.

— Родион Григорьевич, почему не дать мне пить? У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… — усмехнулся Альберт Иванович.

Шутливо зажимая поллитровку под мышкой, Саблин отвечал:

— Ишь ты — невредная! Ишь ты — с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?

— Несправедливо на человека нападаете, — вмешался в разговор Иван Никитич. — Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»

— Это совсем другое дело! Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину хаты и на воле все вместе пообедаем.

В то время как общими осторожными усилиями тянули стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом шнуре с потолка, волоски густо покраснели, потом порозовели и вдруг, точно взорвавшись, заполнили комнату кипенно-белым светом.

Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил:

— Кого бы я с великой радостью спросил, надо ли вас отпускать в дорогу, так это родного батьку всех красных кавалеристов — Семена Михайловича. — Он остановил взгляд на портрете Буденного. — Вон он будто улыбается, и, может, над тем, что я не умею вас остановить, урезонить…

— А может, улыбается вовсе по другой причине? — спросил Иван Никитич.

— По какой другой?

— Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог, и других не пускают!

— Это он может подумать. А что б не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.

Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. Но чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды с вечера он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь, шагнул направо — стена, шагнул налево — стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице.

За столом смеялись.

— Водка неудачная попалась, — говорил Родион Григорьевич.

— Закуски сладкой, такой вот закуски, не было, — сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.

Арина Владимировна подала на стол пирожки с фасолью.

— В меду старые мало понимают, — сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.

С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.

— Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное, это ничего. Спать будете на печи, а буденовца Саблина отправим на эту ночь в боковушку. — Так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.

Миша и Гаврик сходили подбросить коровам корма и взобрались на печь.

— Спите и набирайтесь тепла, — сказала Арина Владимировна, подавая им на печь подушки.

Миша и Гаврик «набирались тепла», но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом.

Саблин говорил:

— За просторы матушки степи под командой батьки Семена Михайловича мы скрещивали с беляками палаши и на Маныче, и на Егорлыке, и на Дону… А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и палашом того…

Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.

— А что иначе было делать? Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать с этих просторов, чтобы строить новое, большое и для всех…

— Ох, как надо было сметать! Как надо было! Так надо, как пить в пёклую жару! — покачивая головой, проговорил Иван Никитич.

Миша и Гаврик невольно вспомнили о коннозаводчике, который кропил мазутом Ивана Никитича.

Когда ребята снова прислушались, говорил уже не Родион Григорьевич, а Альберт Иванович:

— Нас, иностранцев, приехало сюда семейств около сотни-полторы. Одни хотели строить социализм, как указывал товарищ Ленин, а другие — длинный рубль чтоб положить в карман. А степь это такая, с ветерком, сразу не дает рубли…

— Говорит — держи карман пошире, — засмеялся Иван Никитич.

Засмеялся и Альберт Иванович, продолжая свой рассказ.

— «Фордики» свои продали — и той же дорогой за океан… Уезжали и проклинали степь. Хотела и моя Матильда Ивановна назад. «Тут, говорит, пресной воды нет. Помоешь волосы, а на голове кактус вырос». Говорю: «Езжай, а я останусь. А чтобы кактус не вырастал на голове, буду брить волосы…» Вот с того времени брею.

Альберт Иванович, смеясь, белой ладонью огладил свою до блеска выбритую голову.

— Теперь вода пресная есть. Такая пресная, хоть без мыла мойся… Бреешься, наверное, по другой причине: от Матильды Ивановны лысину хочешь скрыть, — пошутил Родион Григорьевич и уже серьезно сказал: — Да, крутой характер у нашей степи. И если в чем уступает, то только нам. А кого ж она должна любить, как не нас? Столько крови за нее пролили, столько могил рассыпали по ее холмам и равнинам. Столько мы над ней хлопочем, столько думаем… И если она нам уступает, то уступает щедро. Если достанешь пресной воды, то этой водой можно катары лечить. Сумеешь сад защитить лесополосами — зацветет, как в сказке. Фашистская орда хотела сюда на готовое — мед есть да ложкой, — ан животы разболелись.

В окно постучали. С надворья послышался певучий женский голос:

— Альберт Иванович, Матильда Ивановна скучная без тебя!

— Матильда Ивановна могла бы зайти на посиделки к Саблиным, — крикнула через окно Арина Владимировна.

— Не можно: я целый день была в бригаде, ничего не сготовила. Из «Гиганта» сноха приехала, с фронта, от сына, письмо привезла. Заходите вы к нам — почитаем, поговорим.

— У нас тоже гости.

— И гостей ведите. Стульев хватит, посидеть на чем.

Через две-три минуты в хате Саблиных остались только Миша и Гаврик. Ярко горела лампа. В неплотно закрытой трубе забавно свистел ветер, словно за кем-то гонялся по степи, кого-то искал и, не находя, злобно взвизгивал.

Под такой ветер легко было представить ребятам скачущих по степи буденновцев, вообразить, как над их головами сверкали обнаженные палаши.

— Слезем и хоть одним глазом посмотрим на эти палаши, — тихо предложил Гаврик.

— Давай, — сказал Миша, и они слезли, подошли к ковровой дорожке, прибитой к стене рядом с портретом Буденного.

К этой дорожке розовыми лентами были прикреплены две кавалерийские шашки Родиона Григорьевича. Ребята поочередно бережно вытаскивали из ножен палаши, вытаскивали понемногу — на четверть, на полчетверти. И всякий раз чуть смазанная маслом сталь сверкала беловато-синим блеском.

— Миша, а Родион Григорьевич, наверное, знает того коннозаводчика, что кропил мазутом… Будь уверен, с такими Родион Григорьевич знал, что делать…

Он же говорил: «Надо ж было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать со степи», — соглашаясь с другом, проговорил Гаврик.

Они сели на один стул и, чтобы не сползать с него, обнялись.

— Миша, а наша степь знает товарища Буденного?!

— Он же за нее сражался! Тут каждая лощинка и каждый бугорок помнят товарища Буденного, его коня и всех буденновцев.

— Немного и нас теперь знает степь, а повоюем за нее с захватчиками, так она еще больше узнает, — с завистью улыбнулся Гаврик.

За двором лениво залаяла собака.

— Туман, так это же свой! — услышали ребята голос Ивана Никитича. — Ты, Туман, мирись с теснотой до завтра — с восходом солнца нас тут не будет!

Пока Иван Никитич открывал и закрывал поскрипывающие ворота, Миша и Гаврик поспешно залезли на печь и затихли.