Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

А тут:

. . . . .

Хорошенькая восьмилетняя девочка говорит захлебываясь, пуская пузыри.

. . . . .

В интеллигентной семье дети положили в карман пальто нелюбимого, надоевшего им гостя записку:

«Незваный гость хуже татарина».

Он не перестал ходить. Может быть, не знал, в каком доме опущена записка.

. . . . .

Сознательные девочки написали мелом на дверях квартиры подруги:

«Ни открывайти Нине у ние восем двоек».

. . . . .

Стиль дома Смирновых-Халтуриных. Веру Васильевну Ваня называет «мадам». Она его — «Халтурин» («Халтурин, не пора ли обедать?»). Вова называет отца — «отцом», да еще на древнерусский лад.

«Отче, вы пойдете на французскую выставку?»

«Отче, вы не брали моего Вальтера Скотта?»

. . . . .

Иринка Карасева, московская жительница трех лет от роду, из служащих, свободная от каких-либо церковных или провинциальных, диалектных влияний, говорит вместо «руки» и «ноги»:

— Руци и нози.

Свидетельствую. Сам слышал.

. . . . .

Маленькая девочка мечтает, когда вырастет, сделаться продавщицей соленых огурцов. Именно почему-то соленых.

1947

Ишь ты какой испанский дворянин! Дон Сезар де Базар!..

. . . . .

Читаю страшную книгу Г. Смита об атомной бомбе. Особенно страшно и отвратительно звучат те строки, где он жалуется, что «ничего не осталось делать, как работать над атомной бомбой в нашей стране. Вначале многие ученые могли надеяться и надеялись на то, что появится на свет какой-то принцип, согласно которому атомная бомба по существу невозможна. Эта надежда постепенно исчезла».

Прелестных вершин достигла наша цивилизация! Надеялись, что не откроют, не изобретут как-нибудь, а все-таки изобрели, открыли… (стр. 235).

. . . . .

Совсем ужасно выглядит в книге Смита описание первого испытания атомной (или, как он тут ее называет, — космической) бомбы.

«Работа шла под вспышки молнии и под раскаты грома…»

«Все находившиеся в контрольном помещении, включая д-ра Оппенгеймера и ген. Фаррела, затаили дыхание и молились со всей напряженностью момента…»

. . . . .

Боже мой, что же остается человечеству, кроме космического, глобального самоубийства?!! Разве не подлинное безумие вот эти слова Смита:

«Можно сказать наверняка, что большинство присутствующих молилось, и молилось более горячо, чем когда бы то ни было раньше. Если взрыв удастся, это будет оправданием нескольких лет интенсивного труда десятков тысяч людей».

. . . . .

Про N говорят, что он был исключен из Союза русского народа — за правый уклон в вопросах антисемитизма.

. . . . .

Ленинградская запись. Что ели ленинградцы пять лет назад? По официальным данным (выставка «Героическая оборона Ленинграда»): хвоя, пузыри сухие (заменитель мяса), альбумин технический, кишки соленые, целлюлоза (фабрика-кухня Кировского района выпустила 1000000 блюд из целлюлозы), мездра, челна (технические отходы после убоя рогатого скота), клей, жмыхи всех видов…

К этому могу добавить подошвенную кожу, всякого рода лекарственные травы… И тем и другим сам кормился.

. . . . .

У ларька, где торгуют квасом, конфетами и ватрушками.

Покупательница — продавцу:

— Вы что же мне так отвечаете, будто у вас гвоздь в сапоге? Вы должны улыбаться покупателю!..

Продавец делает страшную гримасу:

— Пожалуйста…

— Ты смеешься, подлец? С тобой покупатель разговаривает, а ты смеешься!..

. . . . .

26 января ездил в Загорск. Выехать удалось только к вечеру, на поезде 15.30. Подходил к Лавре уже в сумерках. Морозец под двадцать градусов. Все в инее. Под ногами как-то особенно похрустывает снежок, как хрустит он только в старых русских городах — в Новгороде, в Руссе и вот здесь — в бывшем Сергиевом посаде.

На площади, по случаю выборов, говорило радио. Когда я входил в лаврские ворота, диктор объявил:

— Говорит Ленинград.

Счел это за доброе предзнаменование.

Лавру осмотрел бегло.

Стоял за всенощной в огромном монастырском храме. Большой квадратный зал (корабль?), совершенно голый. Икон нет (не считая фресок). В конце зала — арка, за ней — мерцание свечей, блеск золота, электрическая люстра, пение монашеского хора.

У входа — налево свечной ящик. За ним два монаха: седой, высокий, благообразный, интеллигентный и — худенький, молодой еще, лет под сорок. Направо от входа — в самом углу, в нише — черный монах и мальчик-послушник: тонкое с девичьим румянцем лицо, каштановые кудри… Черный кожаный кушак препоясывает его отроческие чресла. Что-то нестеровское в этой паре. Крестятся истово, кланяются в пояс.

Собор ремонтируется, восстанавливается. По-видимому, когда-то алтарь был ближе — за той аркой, где сейчас идет богослужение, толпится народ, поет хор. Новый иконостас и царские врата, похоже, из какой-то другой церкви. Иконы XIX века, а может быть, даже и начала XX. Сверху пустота забита фанерой, и фанера наскоро побелена. По сторонам, где положено быть боковым алтарным дверям, — темно-вишневые огромные, от потолка до пола, драпри.

Служит наместник Лавры, священноархимандрит Гурий. Сослужат ему восемь или десять иеромонахов.

Молитвенно-трогательно поет мужской хор.

После всенощной службы — акафист перед ракой с мощами святого Сергия, игумена Радонежского.

Часы на клиросе — перед огромным, сверкающим золотом саркофагом раки — читает двенадцатилетний мальчик-послушник.

Мальчики в алтаре. Кажется, двое из них ссорятся между собой. Физиономии у них не монастырские, задорные, — такие деревенские рожицы часто видишь среди учеников-ремесленников.

Напевы прелестные, монастырские.

За ектеньей иеродиакон возглашает молитву за «братию святой обители сей».

Не достояв акафиста, выхожу из храма в монастырский сад.

В саду тишина. Белеет в темноте огромный куб четырехфронтонного собора. Огромные деревья, огромные сугробы, как и все здесь огромное, прочное, на века сделанное.

Хрустально-нежно и на морозе как-то особенно звонко и витиевато вызванивают часы на соборной колокольне.

Стены в Лавре толщины непробиваемой. Арки двух ворот, через которые попадаешь в обитель, длинны, как туннели. Идешь под ними и плечами чувствуешь их белокаменную прочность и монолитность. Такие стены называли в древности столпостенами.

Город после Лавры оглушает своей суетностью и шумом, хотя и здесь, конечно, провинциально тихо и безлюдно.

Старинная площадь — с ее лабазами, складами и торговыми рядами — сказочна и при электрическом освещении.

Искусственный накат шоссейной дороги идет в гору. За парапетом ее — внизу — светится электрический шар ресторана «Волох». У входа автомобиль с британским флажком на радиаторе.

На площади — ларьки. Торгуют мороженым (это на двадцатиградусном-то морозе!), водкой, пивом…

Скрипит снег под ногами. Бегут санки. Идут с поезда люди — с портфелями, с авоськами…

. . . . .

Как славно пишут, бывает, наши газетчики. Токийский корреспондент большой московской газеты сообщает (в номере от 26.I.47):

«В весьма разбухших штатах демобилизационной палаты нашло себе приют ПЕРЕОДЕВШЕЕСЯ в гражданскую одежду большое КОЛИЧЕСТВО японских офицеров»…

. . . . .

К нашумевшей басне Михалкова «Лиса и Бобер» кто-то придумал концовку:

Чтоб не было тебе такого лиха,

Имей свою жену, но не бросай бобриху.

. . . . .

В самые трудные для Советского государства дни — в пиковые часы гражданской войны и интервенции — территории, находившаяся под контролем Москвы, сократилась до одной шестнадцатой всей площади России.

. . . . .

«Не потрафляй, даже если ты можешь рассчитывать на восемнадцать изданий».