Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

— Эй, хозяева, сентябрь подходит.

И стало грустно от одних слов этих.

. . . . .

Два мальчика лет по восьми сидят на крылечке в московском переулке, разглядывают новые задачники.

— Смотри, как складно, — говорит один. — Двойка. Тройка. И пятерка.

И зачастили:

Двойка, тройка и пятерка.

Двойка, тройка и пятерка.

Двойка, тройка и пятерка…

. . . . .

Сентябрь. Переделкино. «Дом творчества».

Очень красивый, очень молодой и очень интеллигентный человек на костылях (ниже колена нет левой ноги, потерял на фронте). Весь день лихорадочно возбужден, много и приподнято говорит, но за всем этим чувствуется большой душевный надрыв.

Уезжает из Дома какая-то молодая польская писательница или журналистка. В послеобеденный час долго и шумно прощается со всеми в круглой столовой-ротонде. Особенно долго и особенно горячо жмет и трясет руку молодому инвалиду (очень изящно, картинно стоящему перед ней на своих грубых солдатских костылях).

— Я желять вам самого хорошего. И не бывать такой грюстный.

— Да что вы!

— Да, да.

— Я — грустен? Что вы! Полноте. Я… я весел, как… арлекин.

— Нет, нет.

— Уверяю вас. Я верю, что еще будут летать в небесах ангелы и что небо будет в алмазах.

— Ну, не в алмазах, так хотя бы в приличных звездах, — замечает кто-то будничный, в сером макинтоше и в галошах.

Погода стоит пасмурная, дождливая, в саду пахнет грибами, небо в одной сплошной серой туче.

. . . . .

Там же.

Молодая красивая лохматая, вечно заспанная и вечно зевающая женщина. Говорит мало, но на каждом шагу:

— Анег-дот!..

. . . . .

Девочка Вика (Виктория) девяти с половиной лет. Кормили мы с нею после обеда приблудных собак, которых так много здесь, возле Дома творчества.

Вика:

— Говорят: культура! культура! Надо раньше, чтобы нищих не было… и чтобы собаки голодными не бегали.

Насчет нищих это, конечно, с чужих слов, а о собаках — сама.

. . . . .

В Федосьинской сельской школе. Мальчик по моей просьбе рассказывает сказку:

— У одного старика был ковер. А ковер этот мог летать, как все равно самолет. Он так потому и назывался: «ковер-самолет».

. . . . .

Переделкино. Чудесный осенний день. Пруд и берега его, плотина, ветлы над ней, старый парк и деревня на противоположном берегу — все это и всегда хорошо, а сегодня — особенно. Тишина. Зеркало воды, и в нем — все это великолепие.

Стою, любуюсь. Шел через мост над плотиной немолодой демобилизованный, в обмотках, в стеганых ватных штанах, в замызганной пилоточке. Остановился в пяти шагах от меня, под серебряной ветлой и — в совершенном восторге, обращаясь, наверно, ко мне, но не глядя на меня:

— А? Смотри!.. Был бы я настоящий человек, не пьяница такой, — нарисовать бы такую картинку.

Вздохнул, покачал головой:

— Да-а!..

И пошел не оглядываясь.

. . . . .

Видел двух собак — черную и светло-рыжую, которые прилежно охотились — за мышами, что ли. Рыли передними лапами ямы, зарывались мордами в землю, нюхали и продолжали лихорадочно копить.

Я подошел ближе. Свистнул. Черная зарычала, подбежала ко мне, стала лениво лаять. Я цыкнул на нее. Она залаяла громче, несколько раз оглянувшись в сторону подруги и как бы зовя ее на помощь. Но та была увлечена охотой, отмахнулась хвостом и даже, как мне показалось, тявкнула:

— А ну его!..

Черная несколько раз гавкнула, исполнила свой собачий долг и побежала обратно по (черному с желтизной) жнивью.

. . . . .

Стригся и брился в быковской парикмахерской. Вышел оттуда и не понимаю: почему так тоскливо, так тягостно на сердце. О чем говорили с парикмахером? Ах, да. Он рассказывал о своих военных делах. Как ему повезло. У командира батальона прикомандированный к нему парикмахер «стала пухнуть» («Вы понимаете? Да?»). Ну и он спешно откомандировал ее в другой батальон. И вот эта «пухнущая», давно уже разродившаяся и уже давно отстрадавшая женщина (я даже имени ее не знаю) прибавила горечи к моему и без того горькому дню.

А еще что? Ах, да. Спросил:

— Где же тот старик еврей, который работал здесь прошлым летом?

— Ах, Ефим Исаич! А он умер. Поехал к себе на родину, на Украину, и — в дороге умер.

— Он ведь, кажется, и жил здесь — на чердаке?

— Да, летом жил. У него там и кроватка осталась — хорошая, железная. И тюфячок.

И вот опять — кроватка и тюфячок, стоящие на чердаке этого деревянного дома в Быковке, долго не выходят у меня из памяти.

И по-настоящему больно.

Меня давно уже спрашивают: почему вы такой молодой и седой? Потому и седой, что…

А что за этим «что»? Добрый? Добрый ли? Не знаю, не уверен. Но где-то во мне сидит очень чувствительная мембрана.

. . . . .

Ивы (ветлы) над плотиной у пруда. Сперва они были зеленые, потом серебристо-серые, потом покраснели, а сейчас опять в серебре (снег и иней).

. . . . .

Бунин в стихотворении (прекрасном стихотворении) «Художник», посвященном Чехову:

Это — неправда, неверно, неточно. Чехов так думать не мог, уже по одному тому, что он черно-белый, как кинематограф. Это Бунин живописен и красочен, это его палитра и его поэтика.

. . . . .

Уже четыре месяца ношу в бумажнике вырезку из «Ленинградской правды». Любуюсь и не могу налюбоваться, радуюсь и не могу нарадоваться маленькой заметке, напечатанной под рубрикой «Происшествия»:

Чемоданы в подъезде

Младший сержант милиции Н. В. Трифонов в подъезде дома № 8 по Садовой улице обнаружил два неизвестно кем оставленных чемодана.

Подождав некоторое время, сержант вынужден был отправить вещи в отделение милиции до обнаружения владельцев, а сам, находясь на посту, наблюдал за подъездом.

Только к вечеру он увидел у дома двух подростков. В руках у них были покупки, они с растерянными лицами тревожно смотрели по сторонам.

Владельцы чемоданов, приехавшие в ремесленное училище из Кировской области Аркадий Пожарицкий и Владимир Беспалов, решили посмотреть город. Они оставили свои вещи в подъезде и ушли гулять.

Явившись к дому, ребята и не знали, сколько тревоги они причинили постовому милиционеру.

Не знали эти милые, чистые деревенские мальчики из далекой Кировской области, сколько радости доставили они — уверен в этом — многим, читавшим газету.

А напиши об этом рассказ — получится или слащаво или смешно.

. . . . .

Замоскворечье. Надпись на заборе:

. . . . .

Последняя хохма Светлова:

. . . . .

Стою в очереди в булочной Филиппова на улице Горького.

— А зачем же вы, раб божий, курите?

Вздрогнул, обернулся. Молодой человек, бледный, с усиками, в кожаной тужурке. Робко улыбается.

— А вам, — я говорю, — откуда известно, что я курю?

— Я видел… на улице.

Убеждает бросить курить.

— Не выйдет, дорогой. Пороха не хватит. Пробовал.

— Надо просить помощи.

. . . . .

Саша Черный. Какая метаморфоза произошла с ним в эмиграции! На родине он, захлебываясь желчью, издевался даже над тем, что и в малой степени не заслуживало иронии.

А вот его стихи «В Булонском лесу»:

То есть консервная банка, следы мещанского пикника. Сколько яда было бы пролито на эту ржавую банку из-под килек, если бы стихи назывались «В Екатерингофе» или «На Островах» и если бы помечены они были не 1930-м, а 1908-м, скажем, годом!