Веселый мудрец

В кабинете уже не было прежнего уюта и не так тепло грел камин. Анисим, казалось, дремал в кресле, склонив к плечу большую седую голову.

Зачем, зачем он принял эти деньги? Ведь давались они на великое святое дело — издание «Энеиды», экземпляр которой с авторским посвящением ему, Кочубею, стоит на самом видном месте рядом со старым мудрым Вальтером Скоттом. Краска стыда и сейчас заливает лицо... Когда и с помощью чего сумеет он вернуть расположение этого человека — незнатного, весьма небогатого, но дороже ему самых блистательных владык мира сего? Где-то глубоко в душе понимал: нет, тщетны его надежды. Знал твердый, непреклонный характер отставного майора: вряд ли когда-нибудь они снова будут так близки, как раньше. Нет, они не враждуют, но и не дружат. Поэт своей неприязни прямо не выказывает, при встрече раскланивается, но нет и дружеского расположения. И это обиднее всего. Оттого и оставаться в Полтаве нет больше сил.

— Что же ты, Анисим? Для того я тебя просил остаться, чтобы ты дремал?

Перекрестив рот, Анисим вздохнул:

— Да уж верно. Не взыщите. Может, чего подать?

Глаза слуги под лохматыми бровями были совершенно ясные и чистые. Нет, он и не собирался дремать, сна ни в одном глазу. Кочубей, заметив свою оплошность, лишь крякнул:

— Да нет, ничего не надо. Одначе... — прислушался. — Будто мимо проехали? Или показалось?

— Показалось. Кто в такую погоду станет разъезжать по городу? — проворчал Анисим, затем, опустившись на колени, подбросил в камин свежие полешки. — Спать-то тут стелить или в спальне?

— Тут. Там теперь холодно... Но пойди погляди, кто там. По-моему, карета остановилась. Может, к нам ненароком?

Анисим бросил кочергу, с трудом поднялся с колен, сердясь неизвестно на кого, проворчал:

— Привидится же бог знает что...

Однако пошел смотреть. Ходил он недолго, почти тут же вернулся и с порога чуть ли не торжественно доложил:

— Виноват, ваша милость. Гость к нам...

— Гость? Кто же?

— Пан майор. Его благородие Иван Петровнч Котляревский. Что прикажете сказать ему? Принимать или, может?..

— Да ты что? Очумел, старый. Проси. И того... — засуетился Кочубей, вставая на кресла и запахивая на груди шлафрок, — принеси сюда... Да ты сам знаешь, что наш гость больше любит. И закусить подай. Марью разбуди, чтобы приготовила горячего... Да где же он?

— А вот... Милости просим, ваше благородие! — распахивая дверь кабинета, учтиво сказал Анисим, сторонясь, чтобы дать пройти Котляревскому, на этот раз без шинели и треуголки.

Кочубей пошел гостю навстречу, намереваясь заключить его в объятия, но вовремя опомнился и, улыбаясь, жестом пригласил следовать в кабинет.

— Добрый вечер, Семен Михайлович? Прошения прошу... — начал было Котляревский, но Кочубей не дал закончить, замахал руками:

— Да что вы?.. Очень рад! И не поздно совсем, детское время. Проходите сюда. К столу или к камину? Да нет, мы стол подвинем к огню ближе... Анисим?

— Не стоит. Мы и здесь посидим, если не возражаете.

— Как вам будет угодно.

— Боюсь, помешал вашему отдыху?

— Напротив, рад, что вспомнили... — Кочубей не стал продолжать, заметив, как холодно встретил его слова гость. Посетовал на себя: разговорился, старый болтун, сам напомнил старое.

Молчание становилось неловким. Анисим не появлялся тоже.

Котляревский не начинал разговора, выжидал, полагая, что не следует сразу переходить к делу. Рассеянно оглядел кабинет, в котором еще ни разу не был. Прямо перед ним в тяжелой золоченой раме висел портрет знаменитого предка Кочубеев — Василия Леонтьевича. Уловить взгляд его не удавалось: он смотрел куда-то в сторону, никого не видя. Чем дольше всматривался Котляревский в портрет, тем, казалось, понятнее, отчетливее становился замысел художника: неизвестный портретист стремился показать этого человека отрешенным от всего, что связывало его с жизнью, пленником вечности. На противоположной стене огромным красочным пятном выделялась картина родового имения господ Кочубеев — Диканька: с одной стороны луга, подступающие к самому дворцу, с другой — огромный столетний парк, дорожка, уходящая в едва синеющую загадочную даль. Там, за вековыми деревьями, занималось утро нового дня, а в их тени плавал предутренний сумрак. Несколько больших книжных шкафов были лучшим украшением кабинета. В иное время Котляревский посмотрел бы книги обязательно — вероятно, появились новые издания, пополнилась библиотека исторической литературой, которую, как знал Котляревский, Кочубей предпочитает всем другим жанрам. Но сегодня он к шкафам не подойдет, прежде всего — дело.

Между тем вошел Анисим, поставил на стол поднос с бутылкой венгерского и закуской, в вазе — груши, яблоки, виноград, абрикосы.

— Угощайтесь, — поклонился Анисим. — Не побрезгуйте!

— Что вы, дядько Анисим? Только зачем же столько? — Котляревский смутился от внимания старого слуги, которого он, если быть справедливым, ценил и любил больше всех остальных в этом доме. Ласково усмехнулся. — Я ж ненадолго... Ну а вы здоровы?

— Спасибо на добром слове. Грех нарекать на долю. От чарки еще не отказуюсь.

— Выходит, казакуем, дядько Анисим?

— Казакуем... тем самым местом на горячей печи.

Котляревский не смог сдержать улыбки. Кочубей обрадовался, увидев, что Котляревский так внимателен к его слуге и по-прежнему ласков, заторопился:

— Анисим, чего же ты стоишь? Разливай! Да и свою чарку не забудь.

Анисим разлил вино, поставил его сначала перед Котляревским, затем подвинул Кочубею и поклонился:

— Позвольте отлучиться... Мешать буду вашей беседе.

Собеседники — каждый по-своему — оценили ум и такт старого слуги.

— Дверь не закрывай. Будь тут, в диванной, может, понадобишься, — сказал вдогонку Кочубей.

Когда за дверью затихли шаги, Котляревский отодвинул бокал:

— Поговорим сначала. «С трезвой головой — от сварки [28] подальше», — помните, так будто говорят в нашем краю?

— Так. Но у одного моего доброго земляка есть и такое присловье: «Як ковбаса да чарка, то минет и сварка».

— Мы с вами, Семен Михайлович, не ссорились. Во всяком случае, до сих пор. Так что не к сему случаю присловье.

— Будь по-вашему, — согласился Кочубей.

— К вам я пришел по делу, причем весьма важному. Скажу сразу: от вашей доброй воли зависит доля и, может случиться, сама жизнь людей, которые в вашем владении. Зная вас уже не первый год, я уповаю на ваше сердце и разум. С тем и пришел. Не к князю, не к губернатору, а к вам...

— О чем вы? — Кочубей, не зная, о чем собирается просить гость, удивился его словам. — В моих имениях, малых селах и хуторах, насколько я знаю, люди не жалуются.

— Благоденствуют, выходит? — горько усмехнулся Котляревский.

— Не скажу, — несколько обиженно ответил Кочубей. — Не все одинаково живут, это я знаю, но надеюсь на лучшее... И вообще, давайте, Иван Петрович, подумаем о скоротечности человеческой жизни, а подумав, поразмыслив на досуге, можно сказать с уверенностью: что бы ни случилось, а мир сей, нас окружающий, самый совершенный. Не так ли?

— Согласен, но не убежден.

— Почему же?

— Поелику тот, кто его сделал таким, мог бы сделать и лучше.

— Может быть, не знаю. И все же он достаточно хорош, — ответил Кочубей. — Посмотрите внимательно: какая благодать окружает нас, смертных. А вы думаете не так?

— Мир поистине прекрасен, под звездами нет лучше его, наверно. И все же — несовершенен он.

— Но почему?

— Хлеб очень дорог.

— Да что вы! На Руси он самый дешевый.

— Смотря для кого. Для господ помещиков, для иностранных купцов, коим продаем его, он и в самом деле самый дешевый, почти даровой. А для поселян, посадских, чиновников, для всего простого люда, кои в поте лица своего добывают его, — он еще слишком дорог. — Котляревский зорко вгляделся в полное, какое-то желтоватое лицо Кочубея, рассеянно слушавшего его, и продолжал: — В херсонских степях и того дороже. Там хлеб почти не родит. Солнце каждый колосок выжигает. Скот гибнет от недоедания... Вы же, милостивый государь, именно туда посылаете своих людей, словно на погибель. Вот он — современный мир, о котором вы говорили.