Отчий дом

Петра окружала возбужденная наэлектризованная толпа. Нервно расширенные глаза, бледные, багровые, угрюмо-гневные лица. В некоторых глазах он прочел страх, в других — сумасшедшее желание бить, разрушать все, что ни попадет под руку. И удивительно — ни одного равнодушного лица! Вероятно, именно так всегда выглядели мятежники…

Снова мысленно вставал перед ним Емелька Пугачев в домотканном зипуне, с занесенным топором и с пушкой своей, мужицкой конструкции.

«Мятеж против государя может сослужить службу лишь врагам Отечества. Он пошатнет власть, вызовет смуту, и, как всегда бывало в истории, этим не преминут воспользоваться иностранные государства. Огонь не разбирает, где худое, где доброе, он пожирает все подряд!»

Едва Петр утверждался в этой мысли, как ее опрокидывали новые: «Государь… стреляет в народ, пришедший к нему с иконами и хоругвями…

Полно, было ли что-либо подобное на Святой Руси, не навет ли злых врагов ее?..»

Петр не находил выхода из лабиринта противоречивых мыслей.

Данила легонько толкнул его в спину.

— Погляди направо.

Петр повернул голову и увидал в дверях группу жандармов. В груди похолодело. «Если нас задержат… прощай юнкерское училище, прощай будущее офицера русской артиллерии!..»

На кафедру поднялся жандармский ротмистр, краснолицый, с испуганно и зло прищуренными глазами.

— Господа студенты! Пр-редлагаю немедленно р-ра-зойтись!

Актовый зал ответил свистом и криками:

— Долой жандарма!

— Во-он с кафедры!

— Не позорьте стен университета!

— Убийцы!

Но часть студентов все-таки устремилась к дверям.

Жандармы стояли, заложив руки за спину, будто всем своим видом показывая, что они благосклонно предоставляют возможность напроказившим молодым людям мирно разойтись по тихим отцовским гнездам и забыть обо всем, что здесь произошло, забыть, как дурной сон.

— Пошли! — сказал Петр и, опустив голову, быстро зашагал к выходу. Данила шел следом. Обоим казалось, что жандармы вот-вот окликнут их и схватят…

Лена догнала Петра и Данилу уже на улице.

Петр досадовал на свое малодушие: как они с Данилой поспешно покинули студенческий митинг! Казалось, в характере его не было трусости, а тут испугался. Семь лет кадетского корпуса сделали свое дело. Петр не понимал и не одобрял тех, кто выступал против правительства. Но вместе с тем, его не оставляло чувство глухого протеста: «Чиновники на Руси бездарны и глупы…»

Петр забывал об этих горестных мыслях на уроках тактики, фортификации. Все было здесь интересным и значительным.

Как-то на занятиях по военной тактике в лагерях вдоль пологого ската долины Лиговки генерал послал Нестерова к командиру батареи подполковнику Соловьеву. Батарея проводила учения в Красном селе, у прекрасного дворцового сада, запорошенного листопадом. Пожилой рыжеусый фельдфебель проводил Петра к командиру батареи.

Выслушав рапорт, подполковник откинул назад фуражку и, выкатив глаза, приказал строгой скороговоркой:

— Юнкер Нестеров! Полубатарейный командир штабс-капитан Иванов тяжело ранен и эвакуирован с поля боя. Возлагаю на вас командование.

— Слушаюсь! — быстро ответил Петр, побледнев от неожиданности и неловкости своего положения: ведь он совершенно не знал обстановки, а подполковник и не думал знакомить с ней Петра. Говорили, подполковник был с причудами и любил ставить юнкерам сногсшибательные задачи.

Во второй половине дня кавалерия противника прижала полубатарею Нестерова к Дудергофскому озеру.

— Беда! — участливо вздохнул тот самый рыжеусый фельдфебель, что проводил Петра к командиру. — Как бы воды нахлебаться не пришлось. Каюк нам, должно.

В тоне фельдфебеля была такая обидная снисходительность, что Петр внутренне весь вспыхнул, но сдержался.

Он огляделся. Все четыре орудия успели оторваться от врага и теперь развертывались для встречи его, если он вознамерился бы продолжать преследование.

Но тут произошло неожиданное: кавалерийская группа в составе ста сабель выскочила из-за холма, поросшего молодым березняком, и с гиканьем налетела на растерявшуюся прислугу. Полубатарея не была прикрыта с тыла.

Петр не успел опомниться, как «посредник» — подполковник Соловьев — подозвал его к себе и с ледяным выражением проговорил:

— Юнкер Нестеров! Отправляйтесь к генералу и доложите ему, что полубатареи, коей вы командовали, больше не существует: прислуга перебита, а орудия захвачены неприятелем. Повторите!

Петр выпрямился. На бледном, очень бледном лице блестели глаза, теперь казавшиеся необыкновенно большими и синими. Подполковник загляделся на их чистую, ошеломленную неудачею синеву и уже хотел было чем-то смягчить горечь поражения, но сдержался: пусть юнкер узнает, почем фунт солдатского лиха.

— Доложить, что… полубатареи, коей я командовал, больше не существует… прислуга перебита, а орудия… захвачены неприятелем!..

После доклада начальнику училища Петр пошел к себе в роту, не замечая ничего вокруг — ни грустного осеннего солнца, ни сочувственных взглядов юнкеров.

Голова гудела от тупой боли, а руки и ноги стали тяжелыми, будто налитые свинцом. Петр мучительно дожидался ночи. Наконец, после отбоя, он машинально разделся, лег в постель.

Мирно храпели юнкера, по длинному коридору, коротая время, медленно вышагивал дневальный. Петр лежал с открытыми глазами и, кусая губы, плакал.

«Боже, как непростительно, как глупо я вел себя! Не расставил наблюдателей, не предвидел дерзкого налета противника. Ах, мямля, ах, мешок с ватой! — бранил себя Петр. На пылающем от стыда и досады лице мгновенно высыхали слезы. — И обиднее всего то, что конной группой командовал Зарайский. Теперь целый год будет рассказывать о своей доблести и о том, как он оставил в дураках Петьку Нестерова…»

Петр и Данила перешли на второй курс училища и получили чины старших портупей-юнкеров. Теперь они имели право носить шпоры и офицерский темляк на шашке.

Ах, шпоры! С какой завистью смотрели первокурсники на старших и младших портупей-юнкеров, которых, куда бы они ни ходили, сопровождал — выпадает же людям счастье! — тонкий, мелодичный звон шпор. Зависть эта имела свою причину: петербургские девицы отдавали предпочтение портупей-юнкерам.

«Скоро конец ученью, а там — погоны офицера русской армии…» — волнуясь, думал Петр. Хотелось музицировать, сыграть что-нибудь бурное, радостное и мечтательное.

Петр поднялся в концертный зал к темневшему в глубине роялю. Но там кто-то уже был, и в гулкой пустоте заплескались первые звуки арии Индийского гостя.

Ария была до того знакома Петру, что ему показалось, будто не рояль, а человеческий голос выводил:

У рояля сидел преподаватель химии. Петр поклонился. «Персюк» не ответил на приветствие — он весь отдался музыке.

Петр удивился странному выражению лица преподавателя: глубокая печаль сменялась гримасами сдерживаемого гнева и какого-то гордого упрямства. Это так не вязалось с обычной сонливостью «Персюка», что Петр не мог оторвать от него взгляда.

Наконец он повернулся, чтобы уйти — кто знает, какая горесть бередит человека! — но «Персюк» окликнул его:

— Нестеров! Я хотел спросить вас… Вы знаете, что я играл?

— Песнь Индийского гостя, — ответил Петр удивленно.

— Так. А это?

«Персюк» взял несколько аккордов и сыграл вступление к фантастической опере «Млада», потом пошли разрозненные отрывки из «Снегурочки», «Золотого петушка», «Псковитянки», «Майской ночи».

— А это?

— «На холмах Грузии стоит ночная мгла».

— А это?

— «Что в имени тебе моем?»

Он играл все, что сохранила память, играл лихорадочно, торопясь, будто ему необходимо было выложить все, все, что накопилось в душе.

И всякий раз, когда Нестеров безошибочно называл произведение, лицо «Персюка» все более светлело, оттаивало. Наконец он устало опустил руки.