Мост

Женщины дергают Тражука, окажи, мол, о чем речь-то. Он будто прикипел к двери.

— Большевики армию нашу разлагают, в городах мутят народ, вот-вот проникнут в деревню…

— Да, дела-а! — подал голос Мурзабай, — Такие страсти, Фаддей Панфилыч, голова пошла кругом! Видно, ничего мне не понять. Давай-ка опрокинем еще по маленькой за Временное правительство. Да закусывай ты, а то захмелеешь! Нет, видно, все это не моего ума дело.

— Вот что, Павел Иванович, — взял тоном выше Белянкин. — Не твоего, так нашего ума это дело! Знай — одними тостами за Временное правительство не обойдешься, крепкого порядка, о котором ты мечтаешь, не создашь. Изволь-ка сам поработать! Царю был слугой, послужи теперь народу. Наш комитет решил снова поставить тебя волостным старшиной. Не напрасно же я сделал двадцать верст крюку по ключевскому мосту через Каменку.

«Все-таки довязал лыко, — про себя усмехнулся Мурзабай. — А концы все же не найдешь. Сейчас я тебе такую колодку подсуну, что забудешь, зачем приехал. Комитет, видишь, решил. Сам решу, как пожелаю», — и, взявшись за почти опустевшую бутыль, крикнул: — Принеси нам еще выпить, там самогон в кухонном шкафу. И Тражуку скажи, пусть войдет, — добавил по-чувашски, несколько удивившись, увидев вместо жены Плаги.

— Дочь или сноха? — поинтересовался Белянкин, провожая взглядом молодую женщину.

— Жена Симуна — племянника.

— Ядреная! Кровь с молоком! Уж не она ли тебя присушила, — глаз не кажешь в Кузьминовку. Жена племянника — это ведь не сноха!

— А ты, друг, не зарься на чужое добро. И не завирайся. У вас, у русских, может, и по-другому, а у нас, у чувашей, все едино — сноха. У нас, у чувашей, даже слова снохач нет, а уж греха такого и не водится.

— Черт с вами и с вашими законами. Ты мне ответь: согласен, что ли, старшиной быть?

На пороге вырою Тражук в лаптях, в заношенной холщовой рубахе. Он поклонился и, обращаясь к Белянкину, громко сказал:

— Здравствуйте, Фаддей Панфилович!

Белянкин вытаращил было глаза, но, быстро скрыв замешательство, откликнулся, не скрывая издевки:

— Здравствуйте, коли не шутите, молодой человек. С кем имею честь?

Мурзабай обнял Тражука за плечи, подвел к столу, усадил и только тогда заговорил:

— Не гляди, что мы в лаптях. Это чуваш, студент Трофим Петров, — и спросил, обращаясь к Тражуку: — Ты разве знаешь нашего русского гостя?

— Знаю Фаддея Панфиловича Белянкина. Он — землемер в нашей волости.

Хозяин исподтишка бросил на гостя торжествующий взгляд. Тот растроганно хлопнул по плечу «студента».

— Молодец, Трофим Петров! Вот так лапотник! Чем же он занимается у тебя, этот студент?

— Не важно, что он делает сейчас, — ударил себя в грудь Мурзабай. — Он будет наших детей учить. Это для общества. А для меня… Э-э, шельмец! — обратился он вдруг к Тражуку, — Ты трезвым наши пьяные речи слушаешь! На-ка вот, опрокинь стаканчик!

Тражук никогда в рот не брал хмельного. Он неуверенно взялся было за стакан и поставил обратно.

— Пей! — крикнул Мурзабай. — Не то — вылью за пазуху.

Тражук зажмурился, качнул головой и, не переводя дыхания, проглотил самогон. Хозяин и гость одобрительно захихикали.

Пусть веселятся. Теперь Тражуку ничего не страшно. Готов и сам хохотать. И он трезв как стеклышко. Только стол качнулся. Сейчас все упадет на пол. Тражук вскрикнул и, чтобы удержать равновесие, схватил бутылку. Мурзабай, смеясь, сунул ему в рот огурец:

— Это пройдет, в голову ударило.

Стол утвердился на ножках, зато у Тражука выросли крылья. Вот он взмахнет и полетит на Лысую гору… Внимание! О чем это говорят эти, как их… эсеры.

— А кем же он тебе приходится, Пал Ванч? — заплетающимся языком спросил Белянкин.

— Кем? кем? — всегда скрытный Мурзабай потерял над собой контроль. — Кем может стать парень отцу двух дочек? Будет зятем! Зятьком будет приходиться он мне, этот студент… Народный учитель.

Вроде бы смекнул Тражук, что хозяин заговаривается спьяна, но от счастья у бедняка дыханье захватило.

— Кого же ты сулишь в жены будущему учителю? — спросил Белянкин. — Гимназистку?

— Типун тебе на язык! Какой чуваш выдает замуж младшую прежде старшей.

До подвыпившего Тражука не дошли последние слова Мурзабая…

…Как только Тражука позвали в горницу, Кулипэ приложила ухо к двери. Сначала лицо ее оставалось спокойным, потом девушка счастливо улыбнулась.

Удивленная улыбкой на лнце всегда мрачной Кулинэ, Плати зашептала:

— В чем дело, Кулинэ. О чем они говорят? Чему ты радуешься?

Кулинэ спрятала лицо в ладонях и бросилась вон.

Теперь за столом все были одинаково пьяны.

— Ты, студент, откуда меня знаешь? — вопрошал потерявший все благообразие Белянкин. — Кто тебе сказал, что я межевой?

— Знаю. И кто устроил митинг на табуретке перед молебном, — знаю. И знаю, что семинарист тогда надул всех, спрятал земского начальника.

— Да что ты мелешь, лапотник несчастный?

— Я все знаю, — продолжал захмелевший Тражук. — Монархистка Екатерина Степановна спрятала царские портреты… А ты самый главный социал-революционер.

Белянкин, раскачиваясь от смеха, держался за живот.

Мурзабай, хитро поглядывая на гостя, выпытывал:

— А кто большевик в Кузьминовке?

— Их в городе полно, — встал на ноги Тражук. — Их всех хочет перестрелять Половинкин.

— Какой еще Половинкин? — встревожился Белянкин, оборвав хохот.

— Виктор Половинкин, жених Наташи Черниковой.

— Ну и дела, Павел Иванович! — озадаченно пробормотал Белянкин. — Этот твой зятек… что-то уж очень осведомлен.

Тражук вышел из-за стола и, еле удерживая равновесие, выкрикивал:

— Да… Я все знаю. Ты стоишь за войну, Фаддей Панфилович, а Ятросов и Авандеев против. И я против. И Симун… Он не хочет воевать за Распутина. А царя нет. И бога…

Мурзабай опомнился. Он ласково подталкивал Тражука к выходу, говорил по-чувашски:

— А вот и не все ты знаешь… Распутина убили… А Симун был на фронте, воевал и ранен, сейчас — в госпитале. Ты здорово напился. Иди, иди, проветрись.

Вытолкав Тражука, Павел Иванович с трудом уложил захмелевшего гостя в постель.

— Проснется, дашь опохмелиться, — оказал он вернувшейся домой жене, — Объясни, что хозяин, мол, уехал в Камышлу по делам. Ясно?

— Иди сам проспись. Лучше тебя знаю, что сказать, — отмахнулась Угахви.

А Тражук, с трудом передвигая ноги, прошел на задний двор, залез в тарантас и бормотал под нос какие-то стихи. Там и увидела его Уксинэ, она бежала от подруги домой.

— Что ты тут затеял, Тражук мучи? — удивилась она. — Спать, что ли, собираешься в тарантасе?

— Подойди-ка поближе, Уксинэ. Скажу тебе что-то, — Тражук попытался вылезти из тарантаса, но не смог. — Скажи… Кидери тебе о письме говорила?

— О каком письме?

— Я тебе написал. И стихами, и так. Ей-богу, сам сочинил стихи…

— Да ты пьян, Тражук мучи? Кто же тебе поднес? — Уксинэ, смеясь, скрылась в доме.

— Тражук-то наш лыка не вяжет, — весело говорила она сестре. — Залез в тарантас. Болтает всякую чушь. Отец увидит — прогонит, беднягу.

— Тише! Отец сам поднес, — огрызнулась Кулинэ. — Они пировали все вместе с гостем из Кузьминовки.

— Ну, что гостя угощали, я понимаю, — покачала головой Уксинэ. — А почему Тражук удостоился такой чести?

— Тебя забыли спросить, — совсем разозлилась Кулинэ. — Значит, заслужил…

Кулинэ, хлопнув дверью, побежала на скотный двор и окаменела: Тражук карабкался на сеновал по колеблющейся под его ногами лестнице. Он чуть было не свалился на землю, но повис, ухватившись за край крыши. Наконец он все-таки забрался на сеновал. Кулинэ сбегала за шубой, сама, укрепив лестницу, залезла на сеновал и заботливо укрыла громко храпевшего Тражука.

11

Весенняя страда подходила к концу: осталось посеять просо. Тражук за целый месяц ни разу не видел человеческого лица, кроме опротивевшей ему рожи напарника. Мирской Тимук иногда за целый день не произносил ни звука, объяснялся с Тражуком только жестами.