На сопках Маньчжурии

— Что вам угодно, сударь? Может быть, пройдем в школу?

— Не беспокойтесь, я не начальство, — сказал Валевский, усаживаясь на скамеечку. — Я здешний помещик. А угодно мне, по правде говоря, много.

Он смотрел на нее внимательно, изучая лицо, руки, босые ноги. Учительница смутилась, краска сильнее залила ее лицо.

— Если вы помещик, — наконец сказала она, — наш помещик Виталий Константинович Валевский… правда, я думала, что вы гораздо старше, я представляла себе его в летах… то я очень рада… Вы приехали и, надеюсь, положите конец тем беззакониям, которые творит ваш Лупин.

— Все управляющие творят беззакония.

Горшенина подняла брови:

— А все помещики покрывают их беззакония?

Валевский засмеялся. Застенчивость учительницы прошла, она смотрела на него строго, как судья. Валевский, относившийся в высшей степени безразлично к беззакониям Лупина, ибо между законами и беззакониями он не усматривал разницы, спохватился. Чутьем охотника он понял, что позиция его ошибочна, и тихим голосом, не имевшим ничего общего с тем тоном, которым он только что разговаривал, возмутился лупинскими беззакониями и попросил Валентину Андреевну рассказать о них подробно.

И она рассказала, как Лупин закабалил крестьян, как создал невыносимую систему штрафов, как открыл с местным кулаком на паях кровососущую лавочку и прочее.

Валевский говорил возмущенно:

— Какой мерзавец! Только подумать! Разберусь во всем и накажу негодяя.

Он остался пить чай у учительницы.

Комнатка ее была невозможно мала. Валевский не представлял себе, как может интеллигентный человек довольствоваться комнатой такой ничтожной величины! Но учительница сделала все, чтоб эта ничтожная величина была уютна.

Маленький самовар важно шумел и свистел, варенье было хорошо сварено, сухари отлично высушены.

Он просидел до полуночи, слушая рассказы о школе, ее нуждах и возмущаясь теми трудностями, которые в деле учительницы стояли на каждом шагу.

Уходя, он обещал отпустить лесу на ремонт школы, на новые парты и положить основание школьной библиотеке.

Встречи продолжались…

Валентина Андреевна в эти дни была счастлива. Счастье пришло неожиданно, как, впрочем, оно приходит всегда.

Что она могла возразить против него? То, что носитель ее счастья — помещик и будущий инженер?

Но если этот помещик и инженер идет навстречу народу; то можно только поблагодарить его.

Через две недели она пришла к нему в усадьбу, долго ходила по пустым, одряхлевшим комнатам, говорила, что ненавидит их, как и всю усадьбу, построенную на слезах народных, и только будущие справедливые дела Виталия Константиновича мирят ее с этим вертепом и разбойничьим гнездом.

Валевский не спорил. Он ходил рядом с ней, испытывая страстное желание обнять ее.

Они поднялись в мезонин, где стояла постель Валевского и столик с книгами. Мезонин господствовал над крышами, деревьями сада и холмами, по которым вилась дорога в деревню.

Валевский распахнул окна. Ветер принес запах цветов, и в этой свежести и чистоте студент обнял девушку…

Он отдыхал, мысли его были свободны, сейчас он хотел только одного — любовной победы над Горшениной, и, когда получил ее, ощутил необыкновенное счастье, равного которому позднее уже не испытывал. Впрочем, зная себя, Валевский предположил, что счастье будет короткое.

Учительница думала иначе. Она называла его мужем, то есть тем человеком, с которым пройдет рука об руку весь жизненный путь. От счастья она даже растерялась и пришла в себя спустя месяц, когда наступило время ремонтировать школу и заказывать новые парты.

Она заговорила с мужем о лесе и других важных предметах. Все это можно было дать ей, но Валевский собирался уезжать и, кроме того, не чувствовал сейчас ни малейшего желания что-либо дать ей.

Утром они сидели на обрыве. Внизу двумя большими оливковыми кольцами извернулась река, за ней пестрел луг, а за лугом — деревня под белыми молочными куполами облаков.

Валевский посмотрел на женщину, еще недавно милую и желанную. Все в ней теперь было ему скучно: и маленькие бугры грудей под платьем, и полные губы, и упрямые брови.

— Я уезжаю, — сказал он. — Я, Валя, ничего тебе не дам, наша любовь окончилась.

Она не поверила. Она долго не верила ему, а когда наконец поверила, стала настолько же несчастной, насколько недавно была счастливой.

Но она была умной женщиной и поняла, что разочарование в любви не означает еще, что весь мир плох. В конце концов она преодолела свое горе.

А Виталий Константинович окончил Институт путей сообщения и вышел в широкий мир.

С каждым месяцем этот мир становился все просторнее. Уходили в прошлое годы тяжелого промышленного кризиса, в воздухе носились живительные признаки весны, весны российского капитализма.

Общий подъем ознаменовался также и тем, что Россия стала строить железные дороги. Она строила самую длинную в мире магистраль: от Варшавы до Тихого океана!

Виталий Константинович не был наивным молодым человеком. Он не думал так: какой я счастливец, я делаю культурное дело, приобщаю свою отсталую родину, по которой катится колесо мужичьей телеги, к передовым странам, по которым бегут стальные колеса паровозов и усовершенствованных вагонов. Культурная миссия… как я счастлив!

Виталий Константинович иначе смотрел на свою профессию. Пробыв неделю на участке, он понял, что начальники ждут от него подношений. Не дашь — распростишься со службой. Но для того чтобы дать, надо самому взять, и взять много.

Он обрадовался тому, что должен взять много, и стал брать так, как не брал до него никто.

Он думал только о наживе. Все остальное казалось ему глупым и наивным.

Через два года молодой инженер поставил на земле родной усадьбы текстильную фабрику; труд был дешевый: нищие бабы и мужики из Сенцов и прочих деревушек. Учительницы, Валентины Андреевны, он не видал. Да она больше и не учительствовала в Сенцах. Еще через два года он купил фабрику в Москве, заинтересовался лесом, сахаром.

В Петербурге, на Петербургской стороне, Валевский поставил себе особнячок, обнес его оградой, обсадил дубками. Из окон второго этажа и с балконов видел могучую реку, по которой плыли баржи и катера, ялики и шлюпки. Свежий ветер несся со взморья.

В эти годы Виталий Константинович объединил в своих руках группу банков и предприятий. Собственного капитала у него было до трех миллионов, займы у разных банков дали ему сорок. С этими деньгами он чувствовал себя готовым добиться всего, чего хотел.

И вдруг, в самый разгар плодотворной деятельности, царский жандарм Зубатов приглашает его к себе и предлагает удовлетворить требования рабочих! Считает деньги в его, Валевского, кармане!..

Знает: всесилен! За ним Трепов, обер-полицеймейстер Москвы, за Треповым дружок его — великий князь Сергей Александрович, за великим князем — жена его Елизавета Федоровна, за Елизаветой Федоровной — сестрица ее Александра Федоровна, а за той уж — сам самодержец всероссийский! Сильная рать, черт возьми!

Валевский подчинился указаниям Зубатова, но в тот же день покатил в Петербург.

В Петербурге была оттепель, под копытами коней хлюпало месиво из снега и воды, сани скользили с неприятным звуком.

Прямо с вокзала Валевский отправился в министерство финансов к Витте, с которым был дружен еще с тех пор, когда молодым путейцем вышел на свою первую трассу, а Витте заправлял на Южно-Русской дороге.

Очень высокий лоб у Витте, очень окладистая борода, очень пушистые усы, очень благообразный облик!

— Садись сюда, Виталий Константинович, в кресло!

Валевский сел и сказал, как бы заранее подводя итог всему тому, что сообщит:

— Пропади она пропадом, самодержавная монархия!

— А вот в этом я с тобой не согласен. Всем нам нужно самодержавие.

— Это с какой же стороны?

Витте усмехнулся:

— Ситец твой идет в Маньчжурию? Идет! А ведь скверненький, с гнильцой, — да ты не обижайся, не только у тебя, у всех наших фабрикантов такой же… Твоему текстилю не выдержать конкуренцию с просвещенным европейским текстилем. Следовательно, тебе нужно что? Русский штык!