Люди на болоте. Дыхание грозы

- В артель? - засмеялся, будто услышав шутку, Глушак.

Хотя не подал виду, на мгновение растерялся от неожиданности: "В артель

- вот врезала! Брешет она или... вправду? .."

- В артель. - Годля кольнула пристальным взглядом, Глушак заметил в ее

глазу что-то острое, проницательное.

"Не врет, видать..."

- На что ему артель ета?

- Честно жить захотел на старости. - Глушак снова почувствовал в ее

голосе ехидство. - Без обмана захотел. Мозолем своим. Пролетаром захотел

стать!

"Вот оно что! Пролетаром! Удумал!" Заметил на себе Годлин сторожащий

взгляд, засмеялся веселее: ловко, мол, подшутила!

- Пролетаром? На что ето ему, Годля?

- А вы не знаете? - Годля не засмеялась, нацелилась1 глазом так, будто

хотела проникнуть внутрь к нему, к мыслям его. - Вам разве, дядько Глушак,

не хочется этого?

Невольно подумал: "Хитрая еврейка!" - но удержался; с тем же наивным

смешком сказал:

- Не хочется...

- Если ето правда, что вы говорите, что вам не хочется, то, значит, вы

не такой хитрый! - Однако говорила и смотрела так, что Глушак чувствовал:

не верит.

"Злая ж, собака!.. Зыркнет - будто в нутро, поганка, влазит!." Глушаку

уже не хотелось говорить: нехорошим становился разговор. Перевел на

другое: вот же, лихо ему, не повезло, выбрался раз в год купить кое-что -

и такая неудача! Будто лишнего времени много, чтоб мотаться попусту

туда-сюда.

Деликатный Эля вежливо, доверчиво покачал головой: конечно, жалко

вернуться домой, не купив ничего. Годля и словом для приличия не

отозвалась, стрельнула только глазом, вдруг заторопилась в сарай по

какой-то хозяйственной надобности.

"Вам, говорит, разве не хочется - пролетаром?!" - вспомнил Глушак,

вернувшись к возу. Поправил седелку, высвободив гриву лошади из-под

хомута, но делал все как во сне, не видя: его переполняло беспокойство.

"Разбередила душу, одноглазая!" - бросил недобрый взгляд на Годлин двор.

Вспомнил, отметил особо, будто угрозу какую: "Значит, вы не такой

хитрый!"; начал удивленными, встревоженными мыслями кружить вокруг Нохима:

что придумал, хитрый торгаш! Придумал такое, что сроду не пришло бы в

голову ему, глупому куреневскому лаптю! Сам решил распотрошить, своими

руками, все, что наживал день за днем, годами! Во всем этом угадывался

такой огромный, страшный смысл, что в груди у Глушака леденело.

Будто на привязи держало его здесь - дождаться Нохима, расспросить обо

всем: выпытать, вызнать все, что можно Но стоять на виду, перед окнами

этой ехидной еврейки, мозолить глаза глинищанским сплетницам было ни к

чему: совсем ни к чему было показывать всем свой страх и свою

озабоченность. К тому же и не большая радость - сидеть без толку, томиться

ожиданием. Рассудил - податься пока в Туманы к свояку: и дорога недалекая,

и, возвращаясь, остановиться можно тут снова, как бы просто так, по пути

назад...

И заодно узнаешь там, может, что-либо - что делается на свете...

Когда ехал, поглядывал на шлях: думал, Нохим встретится, но того не

было видно. Так и докатил до Туманов.

Баран Игнат - тумановский свояк - был дома; не обрадовался, не

удивился, но обычая не нарушил: достал бутылку самогонки, поставил на

стол. Рыжий, косматый Игнат, скоро осоловевший, уставясь глуповатыми

глазами в стол, почти все время молчал: недаром дали прозвище - Баран. Но

Глушак узнал, что надо: и здесь вертятся голодранцы; сами влезли в артель

и других тянут чуть не силой. Только другие - поумнее, хозяева - не

спешат, косо посматривают: решили твердо жить по-своему, на своей земле,

со своими конями...

Оттого ли, что выговорился с толковой Баранихой, оттого ли, что выпил,

на душе было веселее, когда ехал обратно в Глинищи. Еще с улицы заметил,

что Нохим вернулся:

во дворе стояла телега. С легким, хмельным настроением остановил коня,

привязал к штакетнику. Сарай был открыт, и Глушак сразу направился туда.

Он не ошибся: Нохим был в сарае. Глушак сказал "добрый день", с интересом

посмотрел, как Нохим кормит коня. Нохим, было видно, ухаживал за конем не

первый раз, но Глушаку не доводилось видеть торговца за таким занятием:

привык видеть в лавке. К тому же и на одежду нельзя было не обратить

внимания: и рубашка посконная, холщовая, и штаны домотканые - мужик, да и

только! "Из кожи лезет - хочет показать, что трудящий тоже!" - заключил

Глушак, но не сказал об этом ни слова.

- Что ж не торгуешь? - добродушно попрекнул он. - По два раза приезжать

приходится!

- А хоть бы и двенадцать раз - все равно замок был бы на лавке. - Нохим

вытер белые руки сеном, заявил: - Не торгую.

- Почему ж ето?

- Нечем торговать. Разорился совсем.

Глушак подумал: "Каждый рад был бы разориться, как ты! Денег, видать,

считай - не пересчитаешь! Упрятал куданибудь!" - но сделал вид, что

поверил, бросил, будто сочувствуя:

- Оно конечно. По теперешнему времени не разгонишься очень.

- Можно было бы и развернуться, если б умение да если б не добрый

Нохимов характер. Все пошло людям, Халимон, можно сказать, задаром. Пустил

по ветру все добро, дурная голова, а не заработал от людей и спасибо! Не

то что грошей! Батько мне говорил: "Не умеешь торговать, Нохим, - не

берись!

Торговать - ето не сапоги шить!" Торговля ловкость любит, а ловкости у

меня нет! А если ловкости нет, дак и торговли нет! Есть только одни мыши

на полках! Вот что есть!

- Мышей у меня своих хватает, Нохим. Соли, может, найдется с полпуда?

- Разве что тебе только, из своего запаса. Из того, что себе приберегал

про черный день. - Нохим вышел из сарая, закрыл ворота. - Бросил совсем

торговлю я. Вижу уже: не за свое дело взялся. Батько мне тогда правду

говорил. Мое дело, Халимон, в мастерской сапоги шить. Ты ж, может,

помнишь, что я когда-то в сапожной каморке горбился? Из рабочих людей, из

рабочего класса вышел, сам знаешь. Дак куда уже нам, рабочему классу, в

торговлю лезть?

- Ты совсем ето - закрыть хочешь? - не верилось Глушаку.

- А чего тут закрывать! Закрылось уже, можно сказать!

Само! Чего там было закрывать - бутылка какая керосина, три пачки

спичек да горсть соли! Только звание одно, что лавка, торговля своя!

Только руки пачкал, дурная голова!

Было из-за чего слушать, как тебя всякий, извините, называет нэпманом,

капиталистом, буржуем! Из-за какой-то бутылки керосина, что ты дал

советскому крестьянину! Зачем мне ето нужно, Халимон?! Разве я сам - какой

враг советской власти? Я только добра хотел власти, помочь хотел!

А если вам не нравится ето, дак зачем мне оно! За что я мучиться буду!

Вернусь назад, в рабочий класс, в сапожники. В артели сапоги шить буду!

Уже когда Нохим набыпал в сумку соли, Глушак не выдержал,

поинтересовался осторожно:

- Слышал я, что Ицко уехал куда-то?

- Уехал... - Нохим вздохнул, почувствовал Глушак, неискренне; глянул

внимательно и, как мог, приязненно:

- А что там еще говорили?

- Ну, что уехал куда-то...

- Уехал, кинул батька. Сказал мне: с таким буржуем, как ты, стыдно жить

в одном доме! Бросил все и уехал!..

Вот вырастил дитя, Халимон!..

Глушак пристально следил: может, проговорится хоть словом, проронит

что-либо для догадки, - нет, ведет осторожно, хитро. Старик поддел:

- В Москву, говорят?

- В Москву или в Киев - кто знает! Не пишет! - Нохим покачал головой,

будто укорял сына.

- Учиться, говорят?