Искры

На стол вскочил курносый парень, заговорил звонким, срывающимся голосом:

— Ребята! Нам надо послушать, об чем старики сказали. А они сказали, что директор говорил. А директор раз сказал, все одно на своем поставит. Об чем он сказал? Он сказал: может, нам и работать, мол, не придется, раз мы так…

— Утри молоко на губах! — бросил кто-то.

Но парень не унимался.

— Я так скажу: давайте пущать стан. А хозяину бумагу про это составим.

— А он с твоей бумагой до ветру сходит.

— Ха-ха-ха! Правильна-а-а!

— Чево правильна? Хозяина мы встречали и знаем его. Он сразу даст ход этому делу.

— По зубам даст, папаша!

К Ряшину подошел полный человек с черными усами — токарь механических мастерских Чурбачов.

— Стачка? — спросил он.

— Стачка, — ответил Ряшин. — Сейчас скажет Александров, потом ты. Мол, механический поддержит вас, прокатчиков.

На стол поднялся Александров. В цехе было уже до тысячи человек, а со двора входили все новые и новые группы рабочих. Все хорошо знали, что Александров — старшой, и шум сразу стих.

— А ну, Александрыч, скажи, послушаем! — крикнули из толпы.

— Я думаю, много говорить тут нечего: всю ночь проговорили. Не хочет директор отменить распоряжение об урезке расценок и уволить начальника цеха — не пускать стан, — сердито сказал Александров. — Надо призвать на помощь другие цеха и начать забастовку всем заводом… Что мы делали, когда нас били на улице? Собирались в кучу и тоже били. И ловко выходило. Так и здесь: все за одного должны подняться!

— Верна-а, Александрыч!

— Чего верна? Рассчитают за милую душу.

— Облизнутся! Весь завод не рассчитаешь.

— А старшим не урезали, сынок? — съязвил кто-то.

— Не урезали, отец, — ответил Александров. — Потому не урезали, чтоб мы с тобой в разные стороны потянули и общее дело расстроили. Но я с четырнадцати лет здесь работаю и говорю вам: довольно терпеть! Лопнуло оно, черти б его взяли, терпение это. Бастовать всем заводом! — заключил он и спрыгнул со стола.

— Всем заводом! Вот это дело!

— Бросай работу!

— А чего жрать будешь? — кричали в толпе.

На стол вскочил Чурбачов, разгладил усы и поднял руку.

— Я из механических, — громко сказал он, — и пришел вам передать: если вы объявите стачку, мы тоже присоединимся к вам. Тушите печи! Мы тоже бросим работу.

— Вот за это спасибо!

— Молодцы. Гуртом оно и батька одолеть можно!

Чурбачова сменил Ряшин. Поднявшись на стол, он поправил картуз с лакированным козырьком, подождал, пока уляжется шум, и заговорил тоном опытного оратора:

— Стачка — грозное оружие в наших руках. Если мы выступим все сообща, нас никакой хозяин не одолеет. Больше того: нас поддержат все слои общества, ибо мы тоже люди и законно требуем улучшения своей жизни. Стачка уже идет. Сама жизнь ее объявила. Я советую приостановить работу всем заводом, выбрать стачечный комитет и потребовать от хозяина отменить снижение расценок.

— Правильна-а!

— Станови весь завод! — заволновалась толпа.

Ряшин сделал знак Леону. Леон, волнуясь, встал на стол и крикнул:

— Товарищи!

Это новое, непривычное слово сразу долетело до всех. Голоса умолили, и наступила тишина.

— Товарищи старики и молодые рабочие! — продолжал Леон неровным от волнения голосом. — Тут раздавались голоса: имеют ли право рабочие остановить стан? А я так у этих людей спрошу: а имеют ли право хозяева и начальники бить рабочих палками и стрелять в них? Не имеют! Мы люди, а не скотина. И мы должны потребовать, чтобы с нами обходились по-человечески. Что это за жизнь, когда в хуторах мужиков бьют плетками, а на заводах стреляют в людей? Сколько можно терпеть? Вальцовщики не захотели больше терпеть этого измывательства и выступили на борьбу. Но одни вальцовщики ничего не добьются. Всем надо подыматься на борьбу за рабочее дело! Учитель рабочих Карл Маркс недаром сказал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Когда мы соединимся, нас никакая сила не одолеет, товарищи! — закончил Леон, и слова его потонули в буре голосов.

— Браво-о!

— Подымайся, рабочий народ!

— Спасибо, товарищ, за правильное слово!

— Выбираем тебя комитетом!

Ольга пожала руку Леону, растроганно сказала:

— Хорошо получилось. Я знала, что ты такой.

Ряшин стоял на столе, записывал в книжку фамилии, которые выкрикивались из толпы:

— И Александрова!

— И этого, товарища Леона!

— Себя и Ткаченко запиши!

Дед Струков торопливо взобрался на стол, встал рядом с Ряшиным и, сняв картузишко, дребезжащим голосом начал:

— Братья рабочие! Товарищи христиане! Вот она, моя жизнь какая, — похлопал он ладонью по лысине, — все волосья от нее повыпали, язви ее. Доколь же нам терпеть, православные? До чего мы дотерпелись, ежели по нас из ливольвертов палят, как все одно по бешеным собакам? Креста на них нету!

Ряшин сказал ему, чтобы он пока помолчал, но дед Струков отмахнулся от него и, напрягая голос, бросил в толпу:

— Правильное слово говорили нам Иван Павлыч и Левка. Выбрать их бастовочным комитетом за это! Всем народом назначить!

— Верное слово, дедок!

— Назначаем от всего народа!

Посоветовавшись с Леоном, Ольга тоже решила выступить. Встав на скамейку, она крикнула звонким, мальчишеским голосом:

— Товарищи рабочие! Мы, женщины, тоже присоединимся к стачке. Довольно нам шептаться по углам. Подыматся надо всему рабочему классу на борьбу за свои права, за свободу!

— Ай да молодцы-ы!

— Бабы — они тоже сила!

Из толпы раздался чей-то громовой голос:

— Я из доменного. Меня послали доменщики сказать: мы тоже бастовать решили. У нас обер-мастер только что раскровянил одного. До каких же пор, братцы, терпеть?

Толпа снова заволновалась, послышались угрожающие выкрики:

— Проучить их!

Откуда-то выскочил Лавренев, прыгнул на стол.

— Братцы! Товарищи! — заикаясь от волнения, начал он. — Да что же это такое? Одному зубы считают, другому — пулю. Проучить их надо! Давай, ребята, на улицу! Громи их! Бей извергов!

— Лавренев, что ты делаешь? — пытался удержать его Ряшин.

— Борис, погубишь все дело! — крикнул Леон, но Лавренев, оттолкнув Ряшина, уже спрыгнул на землю и скрылся в толпе.

— За мной-ой! До Кваснецо-ова-а! — закричал он и побежал к выходу.

— Громи-и!

— Бей-ей! — грозно покатилось по толпе.

Ряшин поднял руку.

— Товарищи-и-и!..

— Останови-и-ись! — кричали Леон, Александров, Ткаченко, но голоса их потонули в неистовом шуме.

Двухтысячная толпа рабочих лавиной двинулась вон из цеха, угрожающе размахивая кулаками, кусками железа, и остановить ее не могла уже никакая сила.

— По цехам сейчас же! — сказал Ряшин. — Не допустить до погрома! Леон, ты в доменный. Ты, Щелоков, в костыльный, Александров со мной, в литейный. Ткаченко — к воротам.

— Вихряй пусть даст гудок, — предложил Леон.

Спустя немного времени, вбежав в котельную прокатного цеха, Вихряй тормошил кочегаров:

— Открывай пар! Давай гудок!

— «Ты чего?» — знаком спросил у него старший кочегар, не слыша его из-за шума в котельной.

— Чтоб плакал, понял? — крикнул ему ухо Вихряй. — Завод бастует!

И кочегар наконец понял. Глянув на манометр — стрелка его дрожала на цифре «30», — он подбежал к вентилю и открыл его.

Неистовый рев гудка, эхо которого по утрам за десять верст вокруг будило окрестные хутора и слободы, всполошил Югоринск тревожным гулом. Вот, точно переводя дыхание, он смолк и вновь, как раненый зверь, заревел, да так и не умолкал уже.

Слушал старший кочегар эти тягостные, нелюдские вздохи, дрожали от них земля и воздух, и сам он дрожал весь. Вспомнилась ему вся каторжная жизнь у этих котлов, и покатились по черным от копоти щекам горькие слезы. А гудок все стонал, все ревел странным, неслыханным еще ревом. И побежали люди из цехов, из домов, из землянок, испуганно озираясь вокруг.

— Пожар?