Я люблю

— Батя, это Гарбуз, горновой… локоть к локтю работаем на домне.

— Там работайте хоть морда к морде, а здесь… Сами тут управимся.

Гарбуз стоял перед Никанором, бесстрашно показывал свои розовые младенческие десны и насмешливо щурил добрые веселые глаза.

— Не бойся, дядько Никанор, я никаких денег не потребую. Ни одной копейки. Сделаю оконные рамы твоей халупе — и поминай как звали.

— А ради чего такой добрый?

— Сделаю, и все! Просто так…

— Просто так и чиряк на ж… не вскочить. Знаешь шо, человече, иди ты отсюда, иди христа ради!

Гарбуз посмотрел на Остапа.

— Земляк, втолкуй своему батьке, что я не кусаюсь.

Никанор хмуро двинулся на Гарбуза.

— Шагай быстрее, р-р-революционер, не оглядывайся! И дорогу сюда забудь.

Ушел Гарбуз. У Остапа не хватило смелости вступиться за него, пойти наперекор отцу.

На другой день после праздника, придя на работу, Остап сразу же оттащил Гарбуза подальше от глаз мастера и десятника. Мял его руку в своей, по-братски заглядывал в глаза, просил:

— Ты не обижайся, Степан, на моего отца. Хороший он человек, только норовистый очень.

Гарбуз с силой тряс своей кудрявой головой, не соглашался:

— Нет, Остап, нет!.. Обидно. Прискорбно. Своя рабочая кость твой папаша, а такая… шкура барабанная. Если бы не такие, как он, давно бы панские головы валялись на свалке, а мы бы хозяевами были.

«Хозяевами? Ишь, куда занесло — на хозяйское место!» — подумал Остап, а вслух сказал:

— Наш Бутылочкин, подлюга, во всем виноват. Десять карбованцев в ту получку потребовал и вчера пять. Дал. Куда же деваться!.. Вот батько и лютует.

— В зубы надо было дать, в самую харю — больше бы не потребовал.

— Дал в зубы, а теперь…

Гарбуз рассмеялся.

— Дал все-таки? Вот молодец!

— Дал, а теперь боюсь, расправы жду от Бутылочкина.

— Жди, дождешься!.. Он мастак на такие дела. Эх, парень, да разве ты один попался ему в лапы? Каждого новичка обкручивает и сосет. Подавится, дай срок! — Гарбуз ткнул Остапа кулаком в грудь. — Защитим, не бойся…

Бутылочкин, проходя мимо, с теплым платком вокруг шеи, замедлил шаг, покосился на Остапа, ждал, что тот остановит его, будет униженно просить прощения. Нет. Не остановил.

К вечеру того же дня Остапа передвинули назад, в чугунщики. Он побежал к мастеру, к инженеру, пожаловался на Бутылочкина: это, мол, его рук дело, оговорил, накляузничал. Но Жан Жанович не захотел даже слушать Остапа. Махнул рукой и скрылся. А усач Колобов откровенно пригрозил:

— Фордыбачишь? С политическим связался? Наговариваешь на честных людей?

— Та какая там честность у Бутылочкина. Мироед! Шкуродер!

— Вот, я ж говорил!.. Знаешь, чьи слова повторяешь? Господа революционеры точь-в-точь так разговаривают. Берегись каторги, голова!

— Та разве убережешься при такой жизни?

— Хватит, надоело!.. Если не нравится работать чугунщиком, бери расчет и проваливай за ворота.

Остап сжимал кулаки и скрипел зубами. Ух, попался бы ему Бутылочкин в темном углу — придушил бы проклятого.

После гудка пошел домой вместе с Гарбузом, пожаловался:

— Что ж такое делается, а? Среди бела дня…

Из прокатного цеха, где бастовали вальцовщики и крановщики, на домну пришли делегаты и потребовали, чтобы катали, чугунщики, газовщики и горновые бросили работу. Гарбуз схватил Остапа за руку, потребовал:

— Бросай работу, живо! И другим скажи, пусть шабашут. Сказал и убежал к каталям и газовщикам, уверенный, что его приказ будет выполнен.

«Бросай работу?.. — думал Остап. — А шо мий Кузьма, моя Горпина скажуть, коли у их не будэ хлиба? Нет, нельзя бросать работу, никак нельзя».

Но кто-то выхватил лом из рук Остапа, увлек за собой на литейный двор, где, уже толпились доменщики.

Тесной кучкой, прижавшись друг к другу, прошагали забастовщики по заводу, из цеха в цех — мимо мартеновских печей, мимо газомоторного, мимо станков механического, мимо черных земляных форм фасоннолитейного. И всюду Гарбуз поднимал кулак над головой, кричал охрипшим голосом:

— Бастуем, товарищи!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Уже несколько ночей не спит Никанор, лихорадочно спешит достроить землянку, а с рассветом снова проваливается в ночь забоев.

Не приходит усталость в тело рыжего Никанора. Не жалуется он, не охает. Привык. Всю жизнь свою он помнит такой, в тяжком труде. На родине, в Приазовье, слыл богатырем, двужильным, «красным человеком» — редкой ценной породы. Тянул лямку от зари до зари, весной и зимой, а летом, в пору жатвы, и глаз почти не закрывал. Если и спал, то стоя, все выколачивал и выколачивал деньгу и хлеб. Хуторяне наперебой друг перед другом заманивали его к себе. На все руки он был мастер: пахал, боронил, рыл колодцы, бил в карьерах камень, жал камыш на речке, скованной льдом, косил пшеницу, метал высоченные стога соломы, рушил просо, стриг овец, ковал лошадей, таскал мешки с зерном в амбары, делал кирпич в домашних цигельнях, и все быстро, ловко и все не для себя.

Привык не жаловаться, привык работы не бояться, привык переть напролом, как разъяренный бугай, через все препятствия, ломая и круша их, проходя там, где другой не мог бы проползти и на брюхе.

Нет, не зря его прозвали «красным человеком»…

Никанор упросил десятника дать ему пятнадцатый забой на полную выработку. Никогда еще не работал он на таком мягком угле. Чуть ударишь его, а он уже сыплется, как песок. Коногоны не успевают доставлять порожние вагонетки.

За упряжку Никанор удлиняет забой на несколько аршин. Закрепляет редко: ему жаль тратить время на подсобную работу, когда уголь сам просится в руки. И гонит, спешит Никанор.

Приходил десятник, осмотрел забой на расстоянии — не осмелился залезть глубоко, под зыбкую кровлю, — крикнул Никанору:

— Эй, бородач, крепить надо, — и ушел в темноту, мелькая шахтерской лампой.

Для отвода глаз Никанор поставил несколько стоек. А вечером, когда уже кончилась смена, случилось то, чего тревожно ждали шахтеры.

Коногон, пригнав партию вагонеток, услышал треск крепежных стоек — сначала негромкий, затем звонкий, гулкий, частый, как пушечные выстрелы. Коногон и лошадь успели пробежать лишь несколько шагов, их сбило ураганным ветром. И, падая, коногон услышал крик рыжего Никанора.

…К утру коногоны и крепильщики отрыли Никанора, извлекли из завала, бережно уложили на «козу» — вагонетку для крепежного леса — и выдали на-гора. На шахтном дворе пристроили его на кучу свежих пахнущих лесом и медом горбылей — чтобы просквозил утренний живительный ветерок, чтобы горячее августовское солнце целительно прогрело побитое тело.

Шахтеры, созванные гудком на работу, останавливались, хмуро рассматривали неподвижного чернолицего забойщика Голоту, допытывались:

— Наповал?

— Живой?

— Покалеченный?

Десятник Гаврила размахивал картузом, вопил сиплым голосом:

— Проходите, братцы, проходите своей дорогой! Дышит он, примяло, оглушило малость. Проходите, христом богом прошу! Тут не зверинец.

Но шахтеры не уходили. Топтались перед штабелем леса, гудели на разные голоса — тревожно, злобно и весело:

— С того света жилец вернулся.

— Вот, доработался наш силач!

— И ты жди такой доли.

— Не дождусь, я не жаднюга.

— Ну, народ честной, если самого рыжего Никанора прихлопнуло, так нас и подавно прихлопнет.

— Прикуси язык, ворона!

— Не работник я нынче, господа хорошие. Бастую.

— И я. Лучше в кабак… Кто со мной, чернявые?!

Прибежал, запыхавшись, лысый, краснорожий, хмельной, как всегда, фельдшер. На боку болталась брезентовая докторская сумка с пузырьками, бинтами, хлебом, колбасой и бутылкой, полной молока.

— Кого тут?.. Чего надобно?..

— Человека… аль не видишь? — обозлился десятник Гаврила.

Никанор раскинулся на сырых горбылях, задрав бороду к небу. Она, слежавшаяся, черно запыленная, торчала охвостьем старой метлы. Голая грудь посинела, вспухла. Густые курчавые волосы на ней обросли угольной пылью… Скрюченной в пальцах, жилистой рукой Никанор придерживал штаны. У его изголовья сидела убитая горем, воющая в голос Марина и десятник Гаврила.