Южный Урал, № 2—3

И л ь я. Сегодня он меня уже оставил. И завтра… Может, и на месяц его победа затянется.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Нажимай.

И л ь я (с печальной улыбкой). Нечем, отец.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Как это нечем?

И л ь я. Стала машина.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Стала?..

И л ь я. Опять — скорость, опять — сплав… Спалил все четыре мотора.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Да как же ты это?.. Когда? Ты бы меня с первого-то участка вызвал…

И л ь я. Зачем? Сейчас бы Никонова сюда…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Вот горе-то еще. Стыда не оберешься… Неужто — совсем?

И л ь я (решительно). Нет. Что ты, отец! Просто… хотел я ее на самой твердой породе, на двенадцатой категории, проверить.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Погоди-ка, а где ты встретил такую породу?

И л ь я. Во втором забое.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. У тебя ведь был только один подготовленный забой.

И л ь я (со злом). Один, один… Хотя и обещали три… Я сделал в этом забое цикл и сразу пошел во второй. В первом-то порода мягкая, вот я и решил на твердой догадку свою проверить.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Во втором-то?.. Вера ж Ивановна законсервировала этот забой, как обводненный.

И л ь я. Да это она так, на всякий случай…

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч. Придуриваешься ты, что ли?

И л ь я (неуверенно). Примерно метр прошли — ничего, никакой воды. Слегка только сочится.

М а к с и м  Ф е д о с е е в и ч (крича). Да каждую минуту может хлынуть в забой! В два счета шахту зальет… (Быстро направляется в надстволовое помещение. Илья, понурившись, идет за ним. Максим Федосеевич сердито оглядывается.) Без тебя обойдусь. (Илья поворачивается и уходит.)

Слева, откуда появился и Гайнутдинов, т. е. со стороны шахты Южной, входит Ефимушкин. Он в рабочем горняцком костюме, испачкан рудной пылью и, как видно, основательно устал. Судя по быстрой походке и выражению лица — чем-то озабочен. Ефимушкин подходит к телефону, снимает трубку.

Е ф и м у ш к и н. Коммутатор? Прошу кабинет директора…

Входит Фурегов.

Не отвечает? (Вешает трубку.)

Ф у р е г о в. Кому ты тут названиваешь?

Е ф и м у ш к и н. Тебе.

Ф у р е г о в. Фурегов у телефона. Хочу посмотреть, как тут сегодня Максим Федосеевич за начальника и сменного справляется. Ох, кремневый старик. Горняк от прадеда. Руками таких, как он, и рудник поднялся. Когда-то и я у него школу прошел. Да что ты косишься так? Ты сейчас откуда?

Е ф и м у ш к и н. С Южной.

Ф у р е г о в. Кто тебе там настроение испортил?

Е ф и м у ш к и н. Ты.

Ф у р е г о в. Да я там сегодня и не был.

Е ф и м у ш к и н. Дух твой там присутствует. Знаешь, Николай Порфирьевич, за счет чего взяли повышенные обязательства на Южной?

Ф у р е г о в. Конечно. Энтузиазм… ну, и… подъем соревнования…

Е ф и м у ш к и н. Там взяли повышенные обязательства за счет выемки богатых руд на новом горизонте. Работа на остальных участках просто-напросто свертывается. Так-то действуют на тебя звонки из главка.

Ф у р е г о в. Пойми, Александр Егорыч, звонил сам Курбатов.

Е ф и м у ш к и н. И ты не нашел лучшего способа выполнить его указания?.. Вынимаем только богатые руды. Крадем сами у себя.

Ф у р е г о в. Не вижу ничего другого.

Е ф и м у ш к и н. А квершлаг?

Ф у р е г о в. Да что вы с этим квершлагом носитесь! Ну, поведем, давай поведем его, а кто за нас будет план выполнять?

Е ф и м у ш к и н. Проект Щадных, который ты положил под сукно, предусматривает и план. Сегодня я видел Щадных на Южной. Она смотрела, как замирают участки с обедненной рудой, и плакала от обиды и злости.

Ф у р е г о в. Девчонка.

Е ф и м у ш к и н. Она — геолог. Она оплакивала судьбу рудника.

Ф у р е г о в (повышая голос). Да что я руднику — враг? Не плачьте, руды здесь (стучит ногой о землю) на наш век хватит.

Е ф и м у ш к и н. А что такое наш век? Не будет ли вернее заглядывать подальше? Хозяева мы тут навсегда.

Ф у р е г о в. Да, да, именно навсегда! И квершлаг этот мы рассчитывали проходить через два года, не раньше.

Е ф и м у ш к и н. Стоп, дружище, спокойно… Тогда у нас не было бурового агрегата.

Ф у р е г о в. Я еще не уверен, есть ли он сейчас.

Е ф и м у ш к и н. Четыре машины мы будем иметь через месяц. (Улыбаясь.) Уж тогда-то я тебя прижму.

Ф у р е г о в (остывая). Светишься, чертяга… Сколько я вашего брата, партийных работников, перевидел на своем служебном веку! Со всякими работал. Один — умен и деловит, а нахрапом берет, норовит тебя под пятку свою прибрать; другой — в кильватере смирнехонько держится, лишь бы самого не беспокоил, третий… А, разве перечтешь! (Пауза.) Только тебя вот никак не разгляжу. Тихий ты, как я понимаю, только с виду, а внутри пружинка сильно каленая. А?! Скажи — неправ? (Смеется.) Поссориться бы, что ли? В горячности человек полнее раскрывается. А с тобой и погорячиться нельзя. Улыбнешься — и все мои нервы мягче травы шелковой. Откуда у тебя улыбка такая?

Е ф и м у ш к и н. Брось ты, дорогой мой, идеалистику разводить. Пойдем лучше сходим в компрессорную. С воздухом опять волынка. (Уходят.)

Входит Илья. Он идет медленно, в тяжелом раздумьи. С противоположной стороны появляются Ястребов, Бадьин и Карпушкин. Они уже побывали в душе, и теперь, умытые и переодетые в чистые костюмы, направляются домой. По их мрачным лицам видно, что в душе они окончательно разругались. Все трое молча проходят мимо Ильи.

И л ь я (свернувший было к надстволовому помещению, останавливается). Ребята! Вы что это?..

Я с т р е б о в. Поклевались маленько. А ты почему бродишь тут, как неприкаянный?

И л ь я. В шахту хочу спуститься. Там отец. (С тоской смотрит на товарищей.) Почему же ты не поешь, Алеша?

Б а д ь и н. Карпушкин не разрешает.

И л ь я. Скучный ты человек, Карпушкин.

К а р п у ш к и н. А ну, сядь. (Садится и усаживает рядом Илью. Ястребов и Бадьин тоже садятся.) Скажи ты нам по совести, будет она, диковинка-то, иль…

И л ь я (поняв). Будет, ребята, будет. Ведь это свое дело я… партии посвящаю. Как же можно его до конца не довести?! Только вы помогите мне — верой своей. Станем вот все, как один… Эх, на фронте бывало!.. Там эта спайка… Помню, однажды вырвались мы вперед, в наступлении под Бреслау. Рота наша, примерно, метрах в трехстах, а немцы возьми да и зайди моему отделению в тыл. Отрезали — и давай жать. Хотели, видно, живьем хотя бы одного захватить. Что ж вы думаете, в первые минуты растерялись мои ребята. Прут фрицы с трех сторон, из автоматов строчат, — головы не поднимешь. Одного из наших убило, двух ранило. Паника в таких случаях — самый злой враг. А был у меня в отделении боец по фамилии Четверушкин. Курносенький такой лопушок…

Я с т р е б о в. Вроде нашего Карпушкина.

К а р п у ш к и н. Осторожней.

И л ь я. Нет, внешностью не похож. А вот характером — чуточку есть… Ну, так вот этот Четверушкин такого дрожака продает, что зуб на зуб не попадает. «Холодно, говорю, Четверушкин?» — «Нет, говорит, жарко, товарищ командир».

К а р п у ш к и н. Я-то, положим, не испугался.

И л ь я. А разве я про тебя говорю?

Б а д ь и н. Что за привычка — перебивать!

И л ь я. Немцы ближе, ближе… Морды разглядеть можно. Тут я и говорю Четверушкину: «У нас еще Берлин впереди, а ты стрелять разучился. Ты же — пулеметчик!» Посмотрел на меня Четверушкин и улыбнулся. Да так улыбнулся!.. «Эх, Четверушкин, дорогой ты мой землячок!» — обнял я его и поцеловал. «Давай, говорю, к пулемету…» Вот Четверушкин и начал… Поливает фрицев, к земле их прижал. Тогда я вскочил и в атаку. За мной все мои девять ребят, а Четверушкин с «Дегтяревым» в руках. Так и прорвались. Одного еще только ранило.