Девушка в белом

Русико таких собак не видела. Она знала только нашего веселого толстого щенка и спросила у брата:

— Догонят волки оленя?

Паата растерянно оглянулся. Что сказать сестренке? Олень устал. Вряд ли он сможет убежать от разъяренных собак, которых Русико назвала волками.

— Догонят? — не отставала Русико. Паата медлил с ответом, наверное, искал в уме спасение для оленя.

Русико еще раз поглядела на широко раскрытые глаза оленя и воскликнула:

— Догонят!

Паата сокрушенно подтвердил:

— Догонят. Видишь ведь...

Мы не обратили внимание на то, как огорчились дети. Им казалось, что глаза оленя становятся все более и более жалобными. Патико и Русико ложились спать, смотрели на коврик и вздыхали. Изо дня в день большие серые собаки становились все злее и злее. Белые клыки были такими острыми, красный язык, который свешивался из пасти, все удлинялся...

Как-то вечером дети долго не засыпали и о чем-то тихонько шептались.

Наконец они уснули.

Мы тоже легли. Вдруг раздался плач и крик:

— Папочка, папочка, помоги!

Я вскочил, всмотрелся в сумрак комнаты, — никого не было. Зажег свет — никого. Русико сидела на постели и плакала.

— Съели... Съели...

Мать взяла ее на руки.

Русико вскрикивала, не открывая глаз:

— Мамочка, помоги!.. Папочка, помоги!..

Мы ничего не могли понять.

Проснулся Патико. Прислушался, показал пальцем на коврик.

— Не съели!.. Посмотри, не догнали его!

Мы наконец уразумели, в чем дело, и поднесли Русико к коврику.

Она перестала всхлипывать. Когда ее уложили спать, она печально сказала:

— Догонят...

Мы не придали значения ее испугу. Но однажды ночью опять послышался плач девочки.

— Догнали... Помогите! Съели...

Зажгли свет, показали, что олень цел и невредим. Она успокоилась, а засыпая, пробормотала:

— Догонят...

Через несколько дней пришлось снять коврик со стены. Мы принялись убеждать Русико, что волки убиты, а маленький светлоглазый олень убежал в лес. Там растут высокие-превысокие деревья, густая зеленая трава, там живут мама и папа оленя.

— Значит, волки его не догнали? — в который раз спрашивала Русико.

— Не догнали. Он убежал.

— Правда убежал?

Ей очень хотелось поверить нам. И мы подробно рассказали, по какому лугу олень бежал к лесу, как он скрылся среди деревьев. Мы еще прибавили: олень просил передать, что он как-нибудь придет повидаться с Русико.

— Значит, он спасся? Убежал?

Мы как можно убедительнее отвечали: да, спасся, мы сами видели, как он бежал по зеленому лугу, как скрылся среди деревьев... Русико почему-то не могла полностью поверить в спасение оленя.

Пришлось написать дяде, который служит в армии, далеко от нас.

Вскоре от него пришло письмо. В нем дядя слал множество поцелуев детям, а нам сообщал, что послал новый стенной коврик.

Пришла посылка. Мы подождали, чтобы дети уснули, достали коврик и повесили его у кроваток Патико и Русико.

На коврике был выткан тот же дремучий лес с высокими превысокими деревьями. Рядом с лесом сверкало прозрачное синее озеро. За озером виднелись горы и над ними небо — похожее на озеро. А внизу, возле самых кроваток, на лужайке паслись два свободных, гордых оленя. Третий олень, с острыми рожками и светлыми глазами, тянулся мордой к холодной прозрачной воде озера.

Утром мы проснулись от ликующих восклицаний:

— Не догнали! Не догнали! Папочка! Мамочка! Паата! Олень спасся!..

Паата проснулся, сел на кровати и уставился на коврик, Русико водила пальцем по коврику:

— Смотри! Вот этот олень спасся. Это его папа, а это — мама.

Паата долго молчал. Потом сказал:

— Спасся. Видишь ведь...

Басара

Погода вдруг переменилась. Мы наскоро соорудили шалаш и расположились у огня.

Подул ветер. Вместе с ветром в шалаш залетели холодные капли дождя.

Гончие заскулили и подползли поближе к огню. Завязался разговор о сегодняшней охоте. Говоря по правде, кроме одной драной лисы да глупого зайчонка, у нас у четверых ничего не было. Но никто не жаловался на судьбу, — у всех было чем похвастаться. Больше всего мы хвалили своих собак. Почему-то каждый считал, что на след зайчонка напала именно его собака. Особенно хорохорился я, даже порядком приврал, пытаясь доказать, что именно моя Риона первой почуяла косого красавца.

Вдруг кто-то неспросясь ввалился в шалаш, чуть не сорвал головой крышу, прислонил в угол топор с длинной рукояткой, поздоровался, ногой раскидав собак, освободил себе место, подволок колоду, тяжело опустился на нее и протянул руки к огню.

— Что, проясниться-то и не думает? — пробасил он и головней разворошил золу. Мою собаку он двинул ногой по носу и спросил:

— А вы никак охотились?

Потом стянул с головы мокрую шапку.

— Это ваши гончие? — опять спросил он и отпихнул ногой подобравшихся было к нему собак.

«Да он издевается над нами, — подумал я. — Во-первых, он даже не спросил разрешения, когда входил, а теперь выгоняет нас из шалаша. Ну, если не нас, то во всяком случае наших собак...»

— Э-э, старина, поосторожней, — как бы шутя сказал я, — не думай, что это простая собака... Она медалистка...

— Это какая же?

— Вот эта.

— Эта безносая? — переспросил он и ткнул указательным пальцем прямо в морду моей Рионе.

Товарищи засмеялись. Я не сдержался и грубо заметил:

— Твоя-то, конечно, лучше... Как бы не так...

— Хе-хе! — усмехнулся старик. — Как раз твоего недоношенного щенка напомнила. — И еще раз щелкнул по носу Риону.

— Да что ты пристал к моей собаке! — повысил я голос и за ошейник притянул Риону к себе.

— Хе-хе! — опять засмеялся старик. — Спрячь ее за пазуху, за пазуху, говорю, спрячь.

— Не ожидал я этого от вас, — вмешался вдруг Лука, самый тихий среди нас, — собака собаке рознь, иную и за пазухой беречь не жалко.

— Ты что же, — повернулся старик к Луке, — думаешь, что я совсем темный, ничего на свете не видел?

— Выходит, что так! — зло сказал я и погладил своего пса.

— Ну, куда она после этого годится? — Он указал Луке на Риону. — Даже ребенок от ласки портится.

— Ты думаешь? — спросил я и поудобнее устроил Риону у себя между колен.

Шалаш покачнулся от порыва ветра, пламя взметнулось, рассыпая искры. Риона вздрогнула и, жалобно взвыв, замотала головой, потом тихо заскулила.

«Что это с ней?» — удивился я,

Но тут из уха собаки вывалился тлеющий уголек, и все рассмеялись.

— Хе-хе-хе! Медалистка! — смеялся старик.

Снова налетел ветер, снова закинул к нам холодные брызги.

— Да... медалистка... — как бы про себя повторил старик и, расстегнув рубаху, подставил волосатую грудь огню.

— Вы, верно, охотник? — спросил его Лука.

— Да, был когда-то, — кивнул он.

— А сейчас, наверное, зрение хуже стало, да и ноги уже не те?

— С чего это ты про глаза и ноги?

— Нет, я просто так, — смутился Лука, — но... не в обиду вам будь сказано, вы и не мальчик уже.

— Мальчик... при чем тут мальчик... — старик резко обернулся, оглядел нашу добычу и сказал: — Таких львов и тигров я и сейчас нащелкаю.

Это я воспринял как личную обиду и хотел было возразить, но он продолжал:

— После того, как мою Басару убила проклятая...

— Вот оно что. У вас собаку убили?!

— То-то и оно, что убили, а хорошая была собака, ох, хорошая...

— Кто же ее убил, старик? — спросил сидящий рядом с Лукой охотник и отложил в сторону вычищенное ружье.

— Машина ее убила.

— Гм, — усмехнулся я, — глупая собака. Что же она, слепая у тебя была?

— Нет, моя Басара никогда медалями не награждалась, — поддел меня старик.

— Здесь, в горах, машины появляются редко, наверное, с непривычки, — участливо проговорил Лука.

— Хм, редко... Их теперь много, больше, чем волков, а это было давно... Теперь у моих внуков машины. Хороши, ничего не скажешь, но, пусть простит мне бог, как посмотрю на них, не по себе становится, — сразу Басару вспоминаю. Эх, какая была собака!..