Отзвук

Мы ждали от него нагоняя, упреков, нравоучений, начинавшихся с надоевшей всем фразы «В вашем возрасте мы уже…», после которой следовал длинный рассказ о том, как дети до революции и в годы войны голодали, в матерчатых тапочках в мороз под тридцать градусов носили воду с реки домой, в самую жару косили сено, отправляли на фронт обозы собственноручно собранной кукурузы… Как в десять лет становились главой семьи и чабанили вместо ушедшего на войну отца. Нам старики прожужжали все уши о том, что было и как было, упрекая, что мы теперь живем иначе и не ценим сегодняшнюю новь, как будто мы виноваты, что родились так поздно, как раз в ту пору, когда у детей больше нет других проблем, кроме учебы. Конечно, если Валентин Петрович обрушил бы на нас все эти гневные слова, мы, понурив головы, молча выслушали бы его, потому что последнее дело — противоречить старшему.

Но он произнес неожиданную фразу:

— Разве так борются? Неужели ни разу не видели настоящую борьбу?

— Видели, — набравшись смелости, заявил Ацамаз. — Сослана Андиева. По телевизору.

— Вес американца был два центнера! — выкатил глаза Валера. — А Сослан как его бросил! Потом еще раз!

— Подножку дал ему и… — в восторге закричал я.

— У Сослана, конечно, прием не такой робкий, как у тебя, — усмехнулся Валентин Петрович; он тяжело поднялся с земли и приблизился к нам. — Ну, кто из вас самый смелый?

Мы все были «самые смелые», но выжидали. И тогда он обратился ко мне:

— Ну-ка, нарт Батрадз, у тебя голос самый визгливый. Посмотрим, каков ты в деле…

Валентин Петрович слегка согнулся, протянул ко мне руки, как это делают борцы. Я шагнул вперед. Он метнулся навстречу, и я вдруг взвился в воздух и упал бы на спину, если бы его рука не поддержала меня. Ребятня взвизгнула от удовольствия, зашумела в восторге.

— Еще раз? — спросил Валентин Петрович.

Я был очень внимательным и отшатнулся назад, когда он ринулся на меня. Но не уловил его повторного броска. Подсеченная им нога беспомощно затрепетала в воздухе, и я опять падал на спину, но он подхватил меня, вскинул на вытянутых руках, закружился на месте, выбирая момент, когда можно меня, дрыгающего ногами, вцепившегося руками в его рубашку, припечатать лопатками к земле, и опять в последний миг подстраховал, не давая больно удариться. Потом он прислонился к валуну, жадно ловя открытым ртом воздух, и грудь его ходуном ходила.

— Сейчас… отдышусь… и покажу, как надо делать подсечку… — отрывисто сказал он.

Он заставил нас убрать с участка все камни, даже мельчайшие, сам подравнял землю.

То был первый из множества последующих уроков борьбы. Валентин Петрович показывал в замедленном темпе, как надо приготовиться, сжаться для броска — он это называл сгруппироваться, — как руками ухватиться за шею и локоть соперника и как одновременно выбросить ногу вперед, обхватить ею голень противника и с силой дернуть на себя. Каждый из нас десятки раз проделывал это движение, а Валентин Петрович внимательно следил и, когда получалось неточно, останавливал.

Он быстро уставал, ложился на бурку и, полузакрыв глаза, смотрел, как мы упорно лезли друг на друга и раз за разом делали подсечку, тащили в свою сторону ногу партнера и, как правило, оба, сцепившись в тесном объятии, падали на землю, и при этом не всегда тот, кто делал прием, оказывался сверху.

Он был доволен — и нашим натиском, и появляющейся сноровкой.

— Очень хорошо, а завтра будет еще лучше… — подбадривал он нас.

… Усталый, взъерошенный и весь вспотевший Валентин Петрович медленно поднимался по склону горы к своему хадзару. Я не выдержал и закричал ему в спину:

— А завтра придете?

Он остановился, опираясь на палку, на миг замер, как бы вслушиваясь в себя, потом повернулся в нашу сторону, кивнул:

— Приду…

И мы зашумели, закричали…

— Я буду каждый день тренироваться, и тогда все увидят! — пригрозил я. В мечтах я видел себя уже чемпионом мира.

На следующий день он будто забыл, что обещал заниматься с нами, опять сидел на валуне спиной к нам и безотрывно смотрел на воды реки. Мы подталкивали друг друга, подначивая, уговаривая напомнить ему о нашем существовании. Но лицо у него было суровое, глаза печальные, даже злые, — и никто не осмеливался обратиться к нему…

Потом он лежал на земле и, казалось, дремал. Нам надоело ждать, когда он вспомнит о нас, и мы затеяли свою привычную возню, через минуту забыв о нем. Он сам напомнил о себе.

— Скучно вы живете, братцы, — сказал он и укоризненно покачал головой. — Дни попусту летят у вас. А за день ой сколько можно узнать. — Он сидел на траве и смотрел на нас своими грустными глазами. — Чем торчать здесь все каникулы, шли бы в пионерскую комнату, — предложил он.

— Да там еще скучнее, — заявил я.

— Скучно или нескучно — это зависит от вас самих, — сказал Валентин Петрович. — Если скучно, значит, или вы сами скучные люди, или ничего не сделали, чтоб стало веселее и интереснее. А сколько на свете славных дел! — он тяжко вздохнул: — Но как часто мы проходим мимо. А потом спохватимся, да поздно…

Чем-то очень личным повеяло от его слов. Неправда, что дети не замечают нюансов душевных переживаний. У мальчишек и девчонок сердце мгновенно откликается на боль другого человека, как бы он ни пытался скрыть ее. Мы смотрели на Валентина Петровича большими, застывшими в изумлении глазами, мы уловили, что он говорил о себе… И он понял, что выдал себя, рассердился, хотел накричать на нас, но вовремя спохватился, только резко отвернулся от нас. Спиной чувствуя, что мы не сводим с него глаз, он грубо бросил:

— Шли бы вы к пещере, что возле родника!

Мы слышали, что есть такая пещера, но никто из нас ее не видел.

— Нас мамы не пускают туда… — признался кто-то.

— Не пускают? — удивился Валентин Петрович. — А что там опасного? Я провел в пещере все детство.

— Волки там бродят, — сказал Камал.

Валентин Петрович фыркнул и тихо засмеялся:

— Все матери одинаковы. И моя пугала волками — посерьезнев, он посмотрел на нас. — Хотите в пещеру?

— Еще бы! — вырвалось у меня.

Ребята оживились, зашумели.

— Будет вам пещера, — пообещал Валентин Петрович и лег на землю; глаза его уставились в небо. — Завтра сходим…

Мы радостно закричали, запрыгали, возбужденно вцепились друг в друга. Голос Валентина Петровича прервал наше ликование.

— С утра пойдем, — сказал он. — На целый день. Так что захватите с собой по кусочку хлеба и сыра.

— И конфеты! И мясо! И пироги! — вновь пустились в пляс мы.

— Нет, — жестко прервал нас Валентин Петрович и приподнялся на локтях. — Никаких конфет. Даже девочкам. Ни кусочка мяса! Тем более пирога! Посмотрите на себя: разъелись, аж животы выпирают. Будем уходить в горы, как наши предки: сыр, луковица да чурек. Впрочем, в чьем доме сейчас отыщешь чурек? Так и быть, можете брать хлеб, — смилостивился он. — Да не буханку, а столько, чтоб в обед заморить червячка.

Мы поняли, что будет интересно. Но мы и не догадывались, что эти каникулы останутся в нашей памяти незабываемым и радостным событием. Уже гораздо позже, когда мы повзрослели, каждый из нас ощутил, как много значило для нас, для становления наших характеров, мировоззрения общение с Валентином Петровичем. В своем детском эгоизме мы не догадывались, чего стоила ему возня с нами. Он ехал в аул прожить последние дни, не обременяя себя никакими заботами, полюбоваться природой, послушать пение птиц, подремать под успокаивающий шум реки, а взвалил на себя такую обузу, как шумливая, вечно в движении, ватага ребят… Помню, как мы карабкались по крутому склону горы вслед за Валентином Петровичем к роднику. Каждый шаг давался ему с трудом, он тяжело дышал, пот лил с него в три ручья. Сердился, когда кто-то обгонял его, резко осаживал смельчака:

— Назад! Как выстроил вас, в таком порядке и идти!

Теперь я понимаю, почему он нервничал: он не хотел, чтобы мы видели его слабость. И пот с лица и затылка вытирал украдкой, точно стыдился…