Отзвук

На миг показались нереальными этот небольшой гостиничный номер с бесшумным кондиционером, ползущие по стенам лучи фар мелькающих мимо отеля машин, лежащий на цветастом с бахромой одеяле Казбек. Где я? Почему я здесь? Оставил мать в горах и прикатил сюда — для чего? Мама, мама, ты же всегда отговаривала меня, когда я собирался в Алагир, что в каких-то тридцати километрах от Хохкау, а тут сама снарядила в дальнюю дорогу. Куда девались твои вечные страхи, что без тебя со мной обязательно что-то случится? Сколько огорчений ты мне доставляла своей мнительностью, из-за которой сверстники надсмехались надо мной. Я подрастал, а твой страх не проходил…

… В прежние годы, когда в аул к старикам наезжал Валентин Петрович, он всегда бывал в добротном, строгом костюме, непременно при модном галстуке. Высокий, худощавый, с легкой походкой, приветливо-улыбчивый, он так и источал дружелюбие и жизнерадостность. Довольный складывающейся судьбой, он, казалось, всем желал добра, и его карие глаза щедро искрились душевным теплом. Встретив на улице детей, всем подавал руку, и мы здоровались с ним по-мужски, как равный с равным.

В этот раз он был тихий и бледный, небритый, неряшливо одетый. Глаза его рассеянно таращились, и он не замечал нас. Не верилось, что этот спотыкающийся, точно приблудный пес, бродящий по аулу и его окрестностям безвольный человек и есть тот самый Валентин Петрович, который еще полгода назад расточал улыбки и остроты.

Мать предупредила меня, чтоб я не докучал ему. «Доконала его болезнь, никаких лекарств нет, чтоб его вылечить… Чует мое сердце, он приехал в Хохкау умирать…» Видимо, и моих дружков родители предупредили об этом, никто не смел приближаться к нему. «Приехал умирать… — шептали мы друг другу. — Умирать приехал…» — И сторонились его.

Потом по аулу пополз новый слух: «Он знает, что ему осталось жить не более трех месяцев…» Кто-то из ребятишек уловил и этот шепоток старших… Мы с болезненным и одновременно тягостным любопытством поглядывали на Валентина Петровича. Это сейчас я понимаю, каково ему было. Аульчане встречали его нарочито бодрыми словами:

— Как чувствуешь себя, Валентин?

— Хорошо, — в тон им так же бодро отвечал он.

Старик чабан, спустившийся с гор и не знавший причину приезда Валентина Петровича в аул, весело скалил зубы:

— Ты чего поменял городской асфальт на наши ухабы?

— Так уж случилось… — глядя в сторону, пробормотал Валентин Петрович.

— Э-э! — шутливо погрозил ему пальцем чабан. — Так просто город не покидают. Знаю три причины: когда неприятности на службе, когда с женой поссорился и когда деньги понадобились. Это в городе что ни шаг — то плати: трамвай — плати, столовая — плати, кино — плати… У нас деньги не на что тратить. Нам и театр бесплатно показывают. Это называется шефство.

— Бывают и другие причины… — угрюмо возразил Валентин Петрович.

— Неужто соскучился по горам? — обрадовался чабан. — Это то, чего никому не избежать. К концу жизни все рвутся к себе на родину. А к тебе это желание пришло пораньше. Тебе же еще и сорока нет?

— Тридцать пять, — выдавил из себя Валентин Петрович.

— Тоже мне возраст! — захохотал старик. — Я вот чуть ли не вдвое старше тебя, а бодрее. Вон ты какой скучный да бледный. Целый день проводишь в тесном кабинете, согнувшись над столом, это к добру не приведет. Хочешь стать опять загорелым и веселым? Айда со мной в горы. Я вот переночую дома, повожусь с внучатами и завтра вновь туда, — махнул он рукой в сторону перевала. — Ходить за отарой…

— Мне больше в горы, видно, не удастся… — глухо сказал Валентин Петрович.

— От самого человека все зависит.

— Не все, Алибек, не все.

— Все! Все! — громко убеждал его старик и, протянув руку, обхватил его тонкую кисть, сильно сжал и, легко ступая ичигами по тропинке, пошел к хадзару, откуда навстречу ему с визгом бросилась детвора.

Спустя годы я узнал, как Валентину Петровичу стало известно о приближающейся смерти. Решив, что измученный болезнью муж уснул, жена, всхлипывая, позвонила по телефону своей матери. «И что сказал врач?» — допытывалась мать. «Ужасное, мама, — сквозь слезы отвечала жена. — Не более трех месяцев…» «Что?! Так и выпалил тебе?!» «Он не хотел, но я вынудила его. Все признаки, — сказал он… — Метастазы не остановить…» «А операция?» «Бесполезна»… — и тут жена Валентина Петровича услышала в трубке щелчок. В спальне параллельный аппарат! Она испуганно нажала на рычаг. Осторожно приоткрыла дверь в спальню. Валентин Петрович лежал с закрытыми глазами. Но чутье подсказало ей: он не спит…

Мне сейчас нетрудно представить себе, как вонзились в него слова: «Не более трех месяцев…», как травили его изо дня в день. Осени он больше не увидит, как и желтых листьев, срывающихся с деревьев. Не услышит хруста снега под ногами. Каким он остался в памяти, последний снег в его жизни? Он хочет вспомнить и не может. Ведь он не всматривался в него, не знал, что больше никогда не увидит снега.

Он вдруг почувствовал, что не может оставаться н городе. Душно здесь, душно! Только там, в родном ущелье, он сможет снова вздохнуть всей грудью. В аул! Еще раз поутру почувствовать обжигающий прохладой ледников воздух. Лежа на траве, наблюдать, как облака выплывают из-за гор и, величественно двигаясь по низкому небу, скрываются за противоположной грядой скалистых вершин. Услышать шум горной реки… Жить, ни о чем не думая, наслаждаясь небом, видом гор, шумом Ардона, пением птиц… Все, что легко было осуществить, — а он в повседневной суете лишал себя таких простых, но так необходимых душе радостей, — теперь хотел иметь. Лежать на траве, ни о чем не думая… Так, только так он проживет оставшиеся дни! В свою радость, в свое наслаждение. Он заслужил это. Всю жизнь учился, работал. Всю жизнь провел в заботах и хлопотах. Некогда было о себе подумать. Он забыл запах свежескошенной травы, приятную прохладу горной тропинки под босыми ногами. Все, все забыл… Так, что на том свете нечего будет вспомнить. На том свете… Нет, скорее в аул! Поближе к горам! Он должен быть там! Он должен напоследок увидеть родное ущелье. Надо спешить!

Он вставал рано утром и бродил по горам, потом направлялся к валуну, взбирался на него и часами сидел под солнцем, не отводя глаз с потока, бегущего шумно и бесконечно. О, у реки-то это было — бесконечность, она не иссякала и не умирала, и даже сумасшедшему не пришло бы в голову сосчитать отведенные ей дни. Устав сидеть на камне, он сползал с него и, расстелив бурку, ложился и замирал. Только зрачки глаз медленно двигались, прослеживая за плывущими облаками-барашками…

Мы, дети, играя рядом, то и дело поглядывали на него. Нам казалось, что человек, приехавший умирать, должен сильно отличаться от других. Но он был как все. Единственное, что его отличало от других, — это лежание на берегу. Другие взрослые стыдились так себя вести, хотя, конечно же, и они не отказались бы поваляться час-другой на травке.

Первые дни он не обращал на нас никакого внимания. Лежит себе человек на берегу реки, следит за облаками. В конце концов и мы привыкли к нему, тоже перестали боязливо коситься в его сторону. У него была своя жизнь, у нас — своя, шумливая, с играми, часто переходящими в ссоры, которые, как неожиданно начинались, так мгновенно и прекращались.

Прошла неделя, началась вторая, когда вдруг я заметил, что теперь Валентин Петрович все дольше и дольше задерживает на нас взгляд. И непонятно, чего было в его глазах больше — зависти к нашей беспечности, интереса к играм или недоумение при виде того, чему мы посвящаем свои дни. И однажды он вмешался.

Не помню, из-за чего произошла ссора, но мы мгновенно разделились на две группы и исступленно наскакивали друг на друга, стараясь сбить с ног и усесться верхом на поверженном. Я схватился с Ацамазом, раз пять подряд пытался зацепить его ногу своей, но ничего не получалось. Мы подняли такой крик, что не стало слышно шума реки.

— Эй, вы! — услышали мы грозный окрик Валентина Петровича и от неожиданности замерли, уставились на него.