Повести

 — Куд–да?

Начинает пригревать солнце. В небе поют сразу несколько жаворонков. Я ищу их и не могу найти. Поют монотонно, как сверчки. Чувство тоски и одиночества вновь охватывает меня. Будто заброшен я куда‑то далеко от родных, от товарищей.

В сумке у меня несколько книжек. Там же заданные учителем уроки.

Только один урок не удается делать — правописание. Писать негде. Но учитель не настаивает.

Уроки по чтению учу, задачи решаю, когда коровы лежат. Но к экзамену я обещал выучить стихотворение Пушкина. И у меня, кроме учебников, тетрадей, вместе с хлебом лежит в сумке книга стихов. Многие из них я знаю, мы их учили в школе, но мне неинтересно их читать на экзамене. Я отыскал такое, которое никто из учеников не знал. Я уже твердил его. Выкрикивал, когда гнал стадо по прогону, орал во весь голос, когда стадо ревело. Будь, что будет, а экзамен я сдам.

Вот и сейчас я вынул стихи Пушкина и начал читать нараспев. Двухгодовалая телка, первый год пущенная в коровье стадо, перестала есть, подняла на меня морду. Она посмотрела так удивленно, что я расхохотался. Тогда она совсем осмелела. Лизнув бок, подошла ко мне, шага за два остановилась и стала слушать, крутя головой с небольшими прямыми рогами. Потянувшись, высунула шершавый язык с явным намерением лизнуть страницу.

 — Эй, пошла‑ка ты!

Я спрятал книгу.

На овес лукаво уставились две коровы.

 — Что, хочется овсеца? Ну‑ка, отсюда!

Коровы посмотрели на меня, тяжело вздохнули и ушли. Только бык Агай, эта громадина, косо повел в мою сторону кровавым глазом, сердито фыркнул и подошел к корове. Что‑то тихо ей промычал, она в ответ закачала головой и тревожно принялась хлестать себя хвостом.

Три раза подряд хлопнул старик. Это — условный сигнал. Я оглянулся. Старик махал дубинкой. Значит, вора завернуть стадо на водопой. Теперь мне идти не сзади, а передом. И те коровы, что шли сзади, тоже очутились впереди. Попадья, которая оказалась позади всех, что ей непривычно, быстро нырнула в стадо. Вот она уже пошла серединой, расталкивая коров, а вот уже и выбралась вперед. Следом за ней, не отставая, семенила Бурлачиха. Я посмотрел на нее, погрозил плетью. Баловница отвернулась, сделала вид, будто ничего особенного и не произошло.

Стадо выровнялось, коровы заняли свои привычные, — как они ходили из года в год, — места, и мы с этой рогатой армией тихо спускаемся к ложбине. Я чувствую себя полководцем, не меньше Суворова. Стараюсь сдерживать напор, приучаю к грозному своему окрику. Дело не в дело — хлопаю плетью, свищу. Книга Пушкина у меня за пазухой пиджака, а пиджак туго подвязан веревкой. Стихотворение, наполовину заученное, звучит в ушах.

С возвышенности далеко видны поля. Много земли. Вон грань. Она отделяет барскую землю от нашей. Она отрезала от села луга, лес, родники и самую хорошую землю. Узким клином сходится барская земля со второй барской гранью. Вторая захватывает эту степь, лес и опять землю, но уже отрезанную не от нас, а от соседнего села.

Кое‑кто еще сеет. Только на барской земле никого. Уполномоченные все еще не приехали из города. Опять три раза хлопает дядя Федор. Он машет, чтобы я не сдерживал коров. Отхожу в сторонку, коровы, почуяв волю, рысью бегут к воде.

Вода чистая, холодноватая. Напившись, стадо полегло. Мы расположились на старом пастушьем месте, где еще с прошлого года остался пепел и обгорелые сошки.

У нас свежий хлеб, по яйцу и несколько вареных картофелин. Закусив, принимаемся собирать чуть подсохший прошлогодний помет, рвать сухую траву, стебли татарника. И вот уже на старом пепелище появляется синий веселый дымок.

Запах стойла. Жвачка. Тихое мычание. Вздохи. Откуда‑то с пару доносится блеяние овец. Их в степь еще не пускают.

Жаворонки неумолчно заливаются в выси. Умолкают тогда лишь, когда над степью появляется зоркий коршун. Быстрые стрижи то взовьются и застынут на одном месте, то вдруг молнией хватят к земле, и снова взлетят, и снова замрут.

В далеком лесу кричат грачи. Там на березах уйма гнезд. Мы с Ванькой уговорились как‑нибудь сходить туда. Грачиные яйца очень хороши, если их испечь в горячей золе.

 — Что им скажет барыня, не знаю, — проговорил наш старик.

 — А тебе не все равно? — сказал я.

 — Как это все равно?

 — А так. Земля тебе вроде ни к чему. Ты стадо пасешь.

Он усмехнулся.

 — О людях я, не о себе. А свою душу я навечно продам.

 — Зачем?

 — Продам и пропью.

 — Без земли останешься?

 — Отведут три аршина под могилу, хватит.

Он пристально посмотрел на меня.

 — Вот тебе душа нужна бы. А я хрип свой гнул. И на себя и на чужих людей.

 — Почему у нас мало земли? — спросил я.

Он поглядел на поля, широко повел рукой:

 — Сколько хошь.

 — А на наши доли? Вот па Ваньку, на Данилку? Где нам‑то взять землю?

 — Земля у господ, — вздохнул старик, — наградил их царь, а мужиков обезземелил.

 — А нельзя назад ее отбить? — спросил я прямо.

Старик как‑то по–иному глянул на меня и сердито закричал:

 — Отбить, отбить! Как же ее отбить, коль закону нет! Земля царем дарована, с грамотой, с печатями.

 — Украсть грамоту! — срывающимся голосом крикнул я.

 — «Украсть»! Как же украсть, коль она под семью замками в чугунном шкапу. В нем полтораста пудов.

Но я не отставал.

 — За какие храбрости барыня получила от царя землю? Дать ей пятнадцать десятин на душу, и прокормится.

Дядя Федор замахал на меня руками:

 — Молод спрашивать об этом. В арестански роты с тобой угодишь…

Я не стал больше сердить старика и отправился к пруду. Возле плотины сидели Ванька с Данилкой. Они таинственно о чем‑то шептались. Покосившись на меня, смолкли. Я догадался, что они шептались о том, как бы украсть у кого‑нибудь ременные чересседельники, разрезать на полоски и сплесть себе лапти.

Я прошел мимо. Вот кустик ивняка, вот старая осока, рядом широколистая, ядовитая чемерика. Прыгали лягушки, в выбоинах от копыт плавали совсем маленькие головастики. Иду дальше. В начале оврага, недалеко от обрыва, — небольшой родник. Отсюда начиналась речушка. Овраг, уходя вдаль, становился крутым. Из берегов торчали бурые камни. В роднике ключ на середине. Вода выбивалась, как из маленького вулкана, шевеля песок. Тихо журча, она текла по дну оврага. Я сел на камень. Смотрю в воду. Какие причудливые в воде камешки. Синие, оранжевые, с черной опояской, темнозеленые, полосатые, круглые, кремневые, отливающие сталью. А вода все течет и течет. В какие деревни и села течет она? Что там за люди, о чем думают, что делают? В какую большую реку впадает эта вода, в какое море?

Припоминается прочитанное в книгах, рассказанное учителем. Он хорошо, заманчиво говорил нам о городах, о разных людях, населяющих земной шар, о войнах и о том, где какие цари, и кто как верует, и у кого какой цвет кожи. Глядя на этот ручеек, представляю его небольшой тропинкой в обширный мир. Мир этот велик. Он там, за дальними горами, за лесами, он там, где голубые, туманные горизонты. Всюду люди. Они пашут, сеют, ребята играют, а школьники готовятся к экзаменам… Готовлюсь и я. Уже выучил стихотворение Пушкина. Прочитаю его, и мне что‑нибудь дадут. Может быть, книжку, а может, денег. Тогда куплю себе штаны. Если хватит, то и рубашку…

Опять неотвязные, мучительные мысли о себе, о том, зачем нас в семье так много. Тетка Дуня, сестра матери, бездетная и не любящая ребятишек, как‑то прямо при нас упрекнула мать:

 — Эх, все плодишь и плодишь! Куда тебе их, нищих?

Мать заплакала, ничего сестре не ответила. Мне было жаль мать.

В ушах звенит где‑то прочитанный мною стих: