Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Шел одиннадцатый час ночи. Для Володьки этот час был поздним, но от нескольких рюмок водки тянуло куда–то. Володька знал куда. К Соне. Можно поехать. Примет. Он уже собрался выскочить из троллейбуса, чтобы нырнуть в метро, но вдруг раздумал: «Ну ее, Соню…» Опять начнет рассказывать свои вечные истории о том, как муж застал жену, как жена застала мужа. Кого–то удушили, кого–то зарезали. Типичная маникюрщица! Сидят они в своих женских парикмахерских и собирают со всего света небылицы. Володьке это надоело. Какого черта, в самом деле, молодые люди, вроде любовь, все нормально! Казалось бы, должна быть ласка. Но Соня, как нанятая, начинает свою программу.

— Так вот, слушай. Он летчик, обеспеченный, имеет отдельную комнату. Познакомились в кино. Он ее пригласил…

Володька заранее знает, что это знакомство непременно кончится каким–нибудь безобразием. Побывав у Сони, он уходит с таким чувством, что жизнь состоит из одних безобразий. Ему становится неприятно смотреть на людей. К счастью, истории, которые рассказывает Соня, быстро забываются.

Думая о Соне, Володька почувствовал себя озабоченным. А как с ней быть теперь? Он не бросает ее. Но и жить с ней до могилы не собирается. Не любит он эту девушку, вот что… Познакомились они года полтора назад на танцевальной площадке под Москвой. Володька никому не рассказывал о том, что между ними происходило. Она, конечно, надеется на то, что приучит его к себе. Пусть надеется. У него свое мнение. Он вообще пока жениться не хочет. У Сони домик под Москвой, корова, садик. Ее мама закидывала Володьке свои петли: «Живем без хозяина, гвоздя прибить некому…» Володька знает эту политэкономию. Станешь рабом старого гнилья, и пропала навек твоя свободная жизнь. Отец до сих пор долдонит про каких–то свиней невероятной породы, которые у него передохли при начале колхозов. Свиней забыть не может! Разве это человек?

Скажи Володьке, что он есть интереснейшая личность с задатками гражданина будущих коммунистических времен, он решил бы, что над ним смеются. Между тем это было именно так. Новый человек силен своей свободой от рабства собственности. Володька ненавидел это рабство. Никакая сила в мире не заставила бы его надеть на себя ярмо собственности.

То, что миллионы таких парней, как Володька, навсегда освободились от власти собственности, было великим делом, которое большевики начали в Октябре. Хотя Володька не любил и не понимал высоких материй, все же краем своего живого ума он сознавал, что мир, в который зовет его Соня, нисколько не лучше того мира, с которым он давно порвал, навсегда уйдя от отца.

Володька думал, будто не любит Соню за то, что у нее такое же мутное сознание, как и у его отца. Но он знал: не было между ними настоящего огня друг к другу. Был бы этот огонь, и, кто знает, может быть, Володька и забыл бы обо всем остальном.

Размышляя так, Володька незаметно для себя оказался у порога своего общежития. Еще по детской привычке, уходя с улицы, непременно глянуть на небо, Володька поднял голову, и небо опрокинулось на него, как бесконечно родная картина. Оно приносило ему радость и оттого казалось живым. Уже перевалило за одиннадцать. Окраина Замоскворечья, где стояло общежитие, давно исчезла среди новых кварталов. Одни бараки напоминали о старине. Их ремонтировали, красили, подновляли.

Белая с голубым комната, в которой жил Володька, вечно пахла плохой олифой. Этот запах распространяли многие слои красок, но комната всегда оставалась белой с голубым. Быстро сменявшие друг друга коменданты сходились на том, что эти цвета особенно радуют глаз, и всегда выбирали именно их.

Володька знал, что ребята уже спят, если, конечно, Стражников не читает своих брошюр, прикрыв лампу черным козырьком.

Стражников действительно читал. Но и остальные не спали. Сережка Чувилин стоял посреди комнаты и что–то говорил, а Пряников, сидя у стола, допивал кефир с черным хлебом. Володька вошел в комнату. Чувилин продолжал говорить, не обратив на него никакого внимания.

— Любовь, — говорил он, отчетливо произнося каждую букву, что всегда злило Володьку, — любовь, братцы, сказка!

«Дурак!» — подумал Володька.

— Некоторые из нас, — продолжал Чувилин, отделывая слова, точно звуки аккордеона, — ничего не понимают в любви благодаря своей некультурности. Но любовь, уверяю вас, сказка… Конечно, кто понимает.

«Дурак, дурак…» — повторял про себя Володька. Словно угадав Володькины мысли, от книжки оторвался Стражников.

— Сказка, сказка!.. Что ты хочешь этим сказать? Сам не знаешь.

Ждать ответа Стражников не стал и снова склонился над своими брошюрами.

— Нет, знаю, — не меняя тона, возразил Чувилин. — Знаю. Заходит, например, в ресторан «Балчуг» прекрасная незнакомка…

От этих слов, чужих и ему, да и самому Чувилину, Володьку передернуло.

— В «Балчуг» порядочная одна не пойдет! — резко сказал он. — В твой ресторан зайдет такая, которая оберет тебя. Прекрасная незнакомка…

— Погоди кричать, — с полной невозмутимостью остановил его Чувилин. — Я не говорю, одна. Я хочу сказать, заходит в ресторан «Балчуг» прекрасная незнакомка с молодым человеком. Но молодой человек ее не удовлетворяет. Почему. Мы, конечно, по этому случаю никакого понятия не имеем. Но глаза у нее — сказка, и она страдает.

Пряников допивал кефир и серьезно слушал. Было видно, что они говорят на эту тему давно и Чувилин только сейчас добрался до самого главного.

— Сказка! — передразнил Володька.

— Не лезь! — сказал Пряников. — Ну и что же?

Вот кто годился бы для Соньки! Володьке захотелось сказать Чувилину, что у него есть на примете одна сказка… Он улыбнулся, представляя себе, как Сережка и Соня наперебой рассказывали бы друг другу страшные истории.

— Она чего–то ищет, понимаешь, — ответил Чувилин Пряникову. — Ей хочется сказки.

Тут уже и Пряников усмехнулся.

— Пустой ты человек, Сережка. С тобой хочешь поговорить по–серьезному, а ты сиропишь.

Володька стал раздеваться. Следовало выспаться. Его бригада кончала месяц. Надо было подтянуть план повыше. Это зависело от того, как Володька будет работать завтра.

— Скажите, — решительно спросил он, растягиваясь на своей койке, — о чем у вас совещание?

Пряников стал толочь что–то, в чем трудно было разобраться. Дело, видимо, касалось его желания познакомиться с дамой. Стражников опять оторвался от своих брошюр и с обычной для него резкостью пояснил:

— Емельян Пряников спрашивает, может ли человек жить с женщиной без любви. Я его уверяю: может. Была бы квартира…

Чувилин, который не думал спорить на эту тему, а говорил вообще отвлеченно, запальчиво крикнул:

— А я говорю, нет! Не может!

Дальнейший спор не представлял для Володьки никакого интереса. Он чувствовал в себе что–то столь новое и незнакомое… Сегодня ему не хотелось говорить с приятелями о любви. Они рассуждали о том, что было вне их, а Володька… Неужели он полюбил Ирочку?

Глава восьмая

Дуська, она же Светлана

По городу гуляет дикий теплый ветер. То сделается жарко, как в пустыне, то грянет дождь, то на землю вдруг опустится сырой осенний мрак.

Может, быть, поэтому у Ирочки то слезы на сердце, то смутные надежды на близкую радость. Может поэтому, а может, и не потому…

Володька уже неделю не звонит. Ирочка давно бродит по центру города в надежде найти его бригаду. Он говорил, что теперь они должны работать где–то в районе Арбата.

Она проголодалась, ела пирожки с лотка, теперь от этих пирожков, жаренных на каком–то слишком резком масле, ей противно, и не поймешь, то ли действительно от пирожков, то ли от дурного настроения. В лицо сыплет дождь, надо заходить в магазины и торчать там без дела или притворяться, будто собираешься что–то купить. Надоело!

Ирочка зашла в магазин, торговавший тем, что в саратовских частушках называется «ленты–бантики», потолкалась у дверей, прошла к прилавку и оказалась рядом с девушкой, выбиравшей пуговицы. На девушке было пальто ярко–оранжевого цвета, а на голове не то чепчик, не то какая–то наколка под цвет пальто. Чтобы поддерживать такой стиль, надо было затратить немало труда. Ирочка знала, что не так–то легко отыскать эту ярко–оранжевую ткань и тем более соорудить подобную неимоверно воздушную шляпку.