Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)

Через час Тосю разбудил подозрительный шорох.

— Мама! — испуганно крикнула начальница лагеря.

— Это я, Тосенька, я.

В окно, стараясь не шуметь, влез Миша.

— Вернулся! Ты меня любишь?

— Люблю, родная, люблю… Ты не обращай внимания… Я погорячился. Обидно… На самом видном месте. А Моисей Михайлович правда подберет?

— Подберет.

— Подожди, Тося, я колбасу выкину.

Мир и счастье, потревоженные происшествием, снова воцарились в семействе Бобровых.

Разве мог Евлампий Кокин, нарушая закон «Тонапа», предвидеть ход всех дальнейших событий? Если бы он знал, кому попадет заводная головка от его золотых часов «Лонжин»! А она пошла гулять по рукам. Утром ее внимательно осмотрел Миша, затем повар Анна Петровна, старшая пионервожатая.

Предположений было высказано много… Как ни пытались руководители лагеря сохранить от ребят этот случай в тайне — ничего не вышло. Ребята за завтраком старательно рассматривали все съедобное: манную кашу, хлеб, котлеты — не попадется ли еще что-нибудь выдающееся.

Впрочем, все это было для «Тонапа» пустяком. Но заводная головка попала в руки к Марье Антоновне.

Разве мог Кокин предполагать, что Королькова тотчас же после приезда отправится выполнять свои депутатские обязанности? У Марьи Антоновны было в запасе еще два свободных дня, дома одной, без внука, ей стало скучно, даже тоскливо, и она решила поехать к детям.

Осмотрев головку и запас колбасы, Марья Антоновна дала совет:

— Всю колбасу отправьте в санитарную инспекцию. А эту золотую штучку я сама возьму.

Секретарь партийного бюро горпромсовета Солодухин был в отпуске, лечил в Цхалтубо простуженные на фронте ноги. Обязанности партийного руководителя временно исполнял заместитель секретаря Лыков, обычно занимавшийся партпросвещением.

Почему Афанасия Константиновича восьмой раз подряд избирали в партбюро, никто понять не мог.

Секретарь Солодухин был человек определенный, прямой, иногда даже резковатый, особенно в оценке некоторых деятелей горпромсовета. Он частенько схватывался с Бушуевым, и даже, чего греха таить, были у него и слабости: любил поговорить», или, как он заявлял, «подвести итоги», а к критике относился как к теще: признавал, уважал, но чтобы любить — этого не было. Случалось, Солодухин, потеряв выдержку, мог накричать на виновного, а потом, остыв, извинялся.

Лыков со всеми был ровен, вежлив. Почти каждому мало-мальски знакомому он говорил: «дорогой мой» или «дорогуша». Критику он просто обожал. Когда на отчетно-выборном собрании в его адрес говорилось что-нибудь неприятное, он смотрел на оратора с ласковой, кроткой улыбкой, как на невесту, а если его хвалили, скромно прятался за спину соседа.

На собраниях он выступал не часто и все больше по международным вопросам, любил напомнить о необходимости глубже изучать первоисточники и о пользе чтения художественной литературы.

Все его считали вежливым, даже добрым, воспитанным человеком. Он и был — вежливым, воспитанным, но не добрым. Добрый человек не может быть равнодушным, а Лыков ко всему был холоден и спокоен. А улыбался приветливо — по привычке.

И еще: он был великий мастер выдумывать для постановки на бюро такие вопросы, по которым говорить можно было хоть всю ночь напролет, а решения никакого принимать не требовалось — не для чего.

И удивительное дело, как только после отчета секретаря, прений и опенки деятельности бюро начинали составлять список кандидатов для тайного голосования, сразу же несколько голосов кричало:

— Лыкова запишите! Лыкова.

Он выходил на трибуну и давал себе отвод.

— Спасибо, товарищи, за доверие… Но я бы просил уважить мою просьбу. Пора молодым.

А из зала кричали:

— Оставить! Пусть еще поработает.

И когда счетная комиссия объявляла результаты, все удивлялись:

— Смотрите, опять Лыков прошел. Почти последним, а прошел.

На первом заседании бюро его обязательно утверждали заместителем. Никому даже в голову не приходило предложить кого-нибудь другого.

— Есть же Лыков.

Однажды кто-то ему сказал:

— Ты у нас вроде Кадогана, был такой в Англии — постоянный заместитель министра иностранных дел. Он при всех состоял — при консерваторах, при лейбористах. Так и ты у нас — секретари меняются, а ты как врытый… А почему тебя секретарем не сделают?

Лыков улыбнулся:

— А я, дорогуша, и не стремлюсь в секретари. В тени, дорогуша, меньше потеешь.

Но как только секретарь уходил в отпуск или уезжал в командировку, Афанасий Константинович немедленно покидал свой плановый отдел, где числился старшим экономистом, и перебирался в небольшую комнатку партбюро, которую никто, кроме него, не называл кабинетом.

…Когда Марья Антоновна вошла к Лыкову, он поднялся из-за стола и пошел ей навстречу, широко распахнув руки.

— Дорогая Марья Антоновна! Легка на помине. Только сейчас о вас думал. Садитесь, дорогая. А я планчик работы составлял, хочу с вами посоветоваться, как нам лучше один вопросик поставить…

Королькова отодвинула протянутый ей листок.

— Я к вам по конкретному делу.

— Чем могу быть полезным, дорогая?

— Сейчас. Можно форточку открыть? Душно у вас… Скажите мне, Афанасий Константинович, какого вы мнения о Кокине? Как он, по-вашему, — мошенник или нет?

— Такая постановка вопроса, Марья Антоновна, я бы сказал, более эмоциональна, нежели обоснованна. Осмелюсь поинтересоваться, что побудило вас так остро ставить вопрос?

— Дети! Понимаете, дети! Детям послали такую колбасу… Вы только посмотрите. Это же не колбаса, а статья уголовного кодекса!

Лыков осторожно рассмотрел кусок колбасы.

— Колбаса, конечно, довольно странная. Я бы сказал, не совсем кондиционная. Чего-то тут недоложили, а чего-то переложили.

— За такую продукцию надо к уголовной ответственности привлекать.

— Я вас, дорогая, в ваших чисто административных устремлениях полностью поддержать не могу. Надо доказать, чего недоложили, чего переложили, кто недоложил, кто переложил. И надо воспитывать у конкретных людей чувство ответственности… Людей вообще надо воспитывать. Вот я составляю план мероприятий, давайте так и запишем — о воспитании чувства ответственности в колбасном цехе.

— Вы, Афанасий Константинович, план составляйте, а я пойду подумаю, что делать, чтобы детей гадостью не кормили.

— Ну и порох вы, Марья Антоновна. Разве я отказываюсь вас выслушать? Но почему вы решили, что эта колбаса в недрах нашей мастерской изготовлена? Клейма на ней нет? А она, может, с мясокомбината? Вот я и говорю — вопрос надо изучить, обосновать…

— Это легко по накладной установить. И кроме этого у меня доказательство есть.

Лыков повертел в руках заводную головку.

— Сколько таких предметов обнаружено?

— Как это — сколько? Один.

— Всего один. Следовательно, это случайность, а не закономерность. И нельзя из этого случая, а возможно, неосторожного поступка делать далеко идущие выводы. Это было бы несправедливо, более того — опрометчиво.

— Вы же колбасу видели?

— Видел.

— Убедились?

— Надо изучить…

Марья Антоновна с удивлением посмотрела на Лыкова, торопливо поднялась и ушла, хлопнув дверью. Афанасий Константинович ласково посмотрел ей вслед, покачав головой: «Ах кипяток, кипяток!» И принялся за составление плана. На клетчатую бумагу ложились ровные, каллиграфические строчки: «Дополнительные мероприятия. Первое. Провести в колбасной мастерской беседу о воспитании у работающих чувства ответственности за порученное им дело. Второе…»

Афанасий Константинович задумался: что записать вторым пунктом? Оставить один пункт— отступить от канона. А ничего больше не выдумывалось. Второго не было.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

в которой появляется Анна Тимофеевна Соловьева

Выйдя от Лыкова, раздосадованная Марья Антоновна столкнулась в коридоре с инженером Анной Тимофеевной Соловьевой, временно, после отъезда Бушуева, исполняющей обязанности председателя горпромсовета.