Каменный пояс, 1978

— Вот лентяй и пустозвон, а люблю, — признался Захар Петрович. — Люб он мне — и все тут! Как говорится, сердцу не прикажешь.

Сергей не был склонен обсуждать сомнительные достоинства пустобреха Козелкова. Он заговорил про Заячий лог.

— Мелко ты плаваешь, дорогой мой, — выслушав Сергея, заметил Кузин. — Одно место у тебя наруже… Тут, уж, извини-подвинься, моя честь задета.

— Выходит, оскорбленное самолюбие дороже будущего урожая?

— Опять говорю: мелко плаваешь, — голос Захара Петровича полон назидательности. — Вот притрешься к нашей жизни, обвыкнешь и трезвее станешь на мир смотреть. В тебе еще студент сидит, потому многого не видишь. А если присмотреться, то ведь каждый норовит характер показать. Он на затычку к бочке не годится, а туда же, в советчики, мыслители.

— Все это, может быть, так, то давайте вспомним, что получилось с этим логом в прошлом году. По нашей торопливости затолкли семена в ледяную грязь, а осенью убирали высокоурожайный бурьян.

Упоминание о прошлом годе неприятно Кузину. Он засопел, заводил бровями.

— Давай не будем спорить, — сказал он. — Супротивных я не люблю и не уважаю. Некогда нам в душевных тонкостях копаться, мы обязаны хлеб давать, мясо давать, молоко давать. Чем больше, тем лучше. Я стараюсь это делать и делаю. И если где допускаю оплошность, то с меня этот грех спишется общим показателем производства. Если кто не понимает этого, беда не моя.

— Чья же?

— Только не моя, — Кузин помолчал, покусывая губы. — Ладно, поговорили, теперь за дело. Так вот, товарищ секретарь, Журавлев не оправдал моих надежд. Как это ни печально, но…

— Значит, конец звену? — тихо спросил Сергей. — Я этого, Захар Петрович, не допущу. Я всех на ноги подниму, всех! Прошу это учесть.

— Звено останется, — возразил Кузин и крикнул в двери: — Григорий! Гришка!

— Я здесь! — живо отозвался Козелков.

— Вот что… Найди мне Антона. Да поскорее… Парень грамотный, понятливый. Надо и молодежь выдвигать, приучать к руководству. Против этого, надеюсь, товарищ секретарь возражать не будет?

И хохотнул довольно. Дескать, вот как я утер тебе нос, в другой раз знай Кузина.

Выпроводив Сергея, Захар Петрович походил по кабинету, постоял у окна, поглядел на черную, перепаханную колесами и гусеницами улицу, подумал о том, что надо бы запретить гонять тут тракторы. А лучше прогрейдировать улицу как следует, сделать стоки, щебенки подсыпать… Опять же зелени мало. Кругом лес, а в деревне голо. Замечание на этот счет уже было, от Волошина…

Размышления его прервала Наташа. Она влетела вихрем и с порога заявила:

— Хватит с меня, Захар Петрович! Все, ухожу с фермы!

— Тебя тут еще не хватало… Все Журавли поднялись сегодня. Сговор у вас, что ли?

— Ни с кем я не сговаривалась! Чужая я всем. Еще это телевидение… Я вам во всем верила, а что получается.

— Ты садись, Наталья, и послушай, что я скажу, — заговорил Кузин как можно спокойнее, чтобы охладить Натальину прыть. — Недовольные всегда были, а теперь их развелось особенно. Одни завидуют, от безделья чужую славу меряют, другие им подпевают… На каждый роток не накинешь платок. Тут нам с тобой посерьезнее дело провернуть надо. Как ты смотришь на такую идею: открыть у нас школу мастерства? Звучит! За опытом люди поедут.

— Опять почин! — испугалась Наташа. — А с комсомольской бригадой что делать? Одно же название осталось. Какая из Клавдии комсомолка, ей же за сорок!

— Бывшая, значит, — что хорошо умеет Кузин, так это в любом случае вести свою линию до конца. Как говорится, не мытьем, так катаньем. — Показатели у Клавдии высокие, не то, что у девчонок. За дело я их убрал с фермы, работали плохо.

— Они хотели, но не получилось, — робко оправдывается Наташа.

— Получилось-не получилось… Мне некогда ждать, Наталья, у меня план. Сначала молоко, потом все остальное. Так что не пори горячку, работай и о школе мастерства думай.

С этими словами Кузин легонько взял Наташу под руку, довел до двери и выпроводил из кабинета.

Странное это было утро. Шальное утро. Только и успевай встречать, уговаривать, выпроваживать.

Минут десять только прошло, как сунулся в двери Антон, за ним Федор, Сашка, младший Журавлев.

— Проходи, Антон, — пригласил Кузин и остальным: — А вас я не звал.

— Нас звать не надо, мы сами, — Сашка выбрался вперед, тряхнул кудлатой головой, насмешливо посмотрел на Кузина. — Мы ужасно любопытные. Слух тут прошел, что Ивана Михайловича со звена снимают. Дай-ка, думаю себе, у самого Захара Петровича спрошу: брешет Гришка или не брешет? По-моему, брешет. Так ведь, Захар Петрович?

— Помолчи, — остановил его Кузин. — Раз уж вы такие дружные, табуном ходите… Принимай, Антон, звено, веди начатое дело. Журавлеву другую работу подберем, поспокойнее.

Пока Антон часто моргал и вертел головой, заговорил Федор.

— Зря это, председатель… Да и опять же, если рассудить… Не согласны мы на такое… Нельзя это делать, председатель…

— Ты, Федя, не так, — Антон наконец проморгался и стал всегдашним Антоном. — Ты к столу подойди и кулаком стукни, — сам подошел и стукнул. — Вот так! Меня, Захар Петрович, за рупь двадцать не купишь, я предателем не буду. Пошли, ребята.

Но сам он тут же вернулся.

— Если, выбор сделан из-за вчерашнего моего трепа, то здесь ошибка у вас получилась. Не тот адрес выбран. И вообще это не дело, а хреновина сплошная.

Сказал и ушел.

Зазвонил телефон. Кузин снял трубку.

— Кузин на проводе! Кузин слушает, глухой ты, что ли! Извиняюсь, Николай Мефодьевич. Слушаю вас…

— Что злой такой? — спросил Волошин.

— Утро — прямо собачье.

Волошин сперва про Марфу Егоровну спросил, пристыдил, выругал. Захар Петрович тут же пообещал проявить заботу о старой колхознице и сейчас же направить плотников. Не дожидаясь новых вопросов, Кузин вкрадчиво, значительным голосом заговорил о своем.

— Есть тут одна идея, Николай Мефодьевич. Починчик думаю организовать, инициативу то есть. Передовая доярка открывает школу мастерства. Для всего района. Звучит? Чтобы всех подтянуть до уровня.

Волошин заметил, что до уровня действительно подтягивать надо, но без барабанного грома, и заговорил о Журавлеве.

Захар Петрович представил это дело так, что весь коллектив горел желанием закончить сев первым в районе, а Журавлеву в самый неподходящий момент захотелось на свой лад все повернуть. Пришлось призвать его к порядку. Случилось это, можно сказать, по вине секретаря партийной организации, который пошел на поводу у Журавлева и не поддержал председателя. И вообще это — не та фигура.

— Хорошо излагаешь, Захар Петрович, — сказал ему Волошин. — Теперь меня послушай…

— Ну, мало ли что, — промямлил Кузин под конец. — Погорячились, разошлись… Не знаю, что там наговорил Журавлев, но разве ж я против хороший хлеб в логу взять!

Кончился разговор тем, что Волошин велел готовить собрание по итогам полевых работ.

— Там и поговорим об этом случае. Сам приеду, — пообещал Николай Мефодьевич.

Перед собранием

Прошло несколько дней. Солнце щедро прогрело Заячий лог, подсушило его. Засеяли поле быстро, одним духом.

Домой Иван Михайлович, возвращался пешком. Фуражка набекрень, пиджак нараспашку, в глазах озорной и радостный блеск. Хорошо идется по мягкой, еще неубитой и непыльной дороге, легко думается под мерный шаг. Обо всем.

Теперь бы свалиться, думает он, и заснуть до самой-самой уборочной. Чтобы не заглядываться на небо, не тревожиться за редкость облаков, не томиться ожиданием дождя и не вскакивать ночью, едва ударят по крыше первые капли… Вот легло спелое семя в спелую землю — и начинается твоя маята хуже самой худой работы. Ждать, пока взойдет, — ладно ли? Ждать, пока поднимется, — ладно ли? Ждать, пока нальется, — ладно ли? И только, когда упрячется хлеб в закрома, тогда освободится затаенное на все лето дыхание. За добрый урожай тебя похвалят и сам похвалишь себя. Высохнет, вымокнет хлеб — тебе укор. Даже если нет в этом твоей вины, возьмешь ее на себя, и будешь казниться… Такая уж доля у хлебороба. И хоть много под рукой у него всяких машин, а в основе дела все же сам он стоит. Какой хлебороб не представляет себе такую картину: выращен урожай, собран, как золото литое, и вот уже мельник пушит зерно, и вот уже пекарь являет миру чудо из чудес — горячий душистый каравай. И если даже один человек из тысячи, отведав свежего хлеба, помянет добрым словом тебя, то нет большей радости. Лишь ради этого стоит месить грязь на полевых дорогах, недосыпать, обжигаться полуденным зноем…