Сломанная подкова

Но все же в зале оказалось достаточно народу, в конце концов, какая разница, как обеспечено присутствие всех этих людей. Перед собравшимися выступил сначала Якуб Бештоев — глава гражданской администрации, правитель, потом речь держал немецкий генерал, потом выступали сельские бургомистры, в том числе и Мисост.

Хотя речь Мисоста была не хуже других речей и немцы аплодировали ему так же громко, как всем другим, а генерал одобрительно кивал головой, все же на душе у него, когда он возвратился в аул, было неспокойно И хМОЗГЛО.

— Зря быка заколол,— бурчал Мисост,— получился не праздник, а поминки по Бекану. Колеса на мельнице закрутились в обратную сторону. Чопрак повернул к своим истокам.

Мисост сам еще не понимал, как он близок к истине. От одной мысли, что фронт рухнет и ему придется бежать отсюда, темнело в глазах. К горлу подкатывала злоба. Надо было на ком-то эту злобу вымещать. Но злая душа — как гнойник: одну порцию злобы выпустишь, накопится новая. Пусть Хабиба приведет в управу свою дочь. Не приведет — сама будет висеть на тополе. По школьным тетрадям доказано: листовки и стенгазеты— дело рук Апчары. Ей, конечно, кто-то помогает, это тоже ясно. Надо всем обрубить руки, иначе они этими же руками накинут петлю на шею самому бургомистру.

Между тем на кирпичном заводе, где скрывалась Апчара, началась суета, забегали румынские зенитчики, поспешно стали грузиться. С заводской трубы слез наблюдатель. Из траншейной печи выгрузили ящики со снарядами. Запрягали лошадей, жгли документы, сматывали кабель. Даже неискушенному человеку было ясно, что артиллеристы уходят. Кураца в щелку наблюдала за всем, что творится на заводском дворе. Она не боялась румын, с которыми все это время поддерживала

«экономические» связи, но считала, что в последние часы лучше не показываться им на глаза. Вдруг тот фельдфебель, с которым она вела черепично-торговые дела, и еще один солдат в папахе подкатили к ее каморке артиллерийское орудие, настоящую пушку. Фельдфебель вбежал в каморку.

— Эй, хозяйка, купи!

Кураца никак не могла взять в толк, чем собирается торговать фельдфебель.

— Купи, хозяйка. Натурой! Сыр, яйца.

Кураца возмутилась:

— Зачем мне пушка?

Фельдфебель стал показывать на резиновые колеса, которые годятся для телеги, на сошники, на щит, из которого кузнец сделает лемех.

— Бери за три десятка яиц и головку сыра. Бери. Румын отступает. Домой топ-топ, понимаешь?

В глазах Курацы смешались слезы отчаяния и слезы радости. Дождались!

— Беру!—на радостях, словно обезумев, согласилась Кураца и уже хотела вынести свои запасы, но фельдфебель ее опередил.. Он мигом схватил бараний бок, рассовал по карманам куски сыра, а корзину с яйцами передал солдату. Румыны побежали догонять уходящую с заводской территории колонну артиллеристов. У двери Курацы осталась настоящая боевая пушка.

Кураца хотела скорее бежать к Апчаре и рассказать о происшедшем, но Апчара прибежала сама.

— Я говорила тебе — будут отступать! Не верила?

— Ас этой что будем делать?

— Пушка! Пальнем, когда есть захочется,— смеялась Апчара.

— Все подмели. И на ужин ничего не оставили. Пушка! Зачем она нам?

Апчара чуть не плясала от радости.

— Пальнем! Знаешь по ком? По Мисосту. Разнесем всю управу.

В тот же день в сумерках, потеряв всякую осторожность, Апчара пришла домой, к матери.

Старуха загоняла в курятник двух уцелевших от немцев кур, мечтая сохранить их на развод, когда во двор влетела Апчара и с радостными воплями кинулась ей на шею.

Хабиба не засеменила дочери навстречу, не всплеснула руками. Она сурово отвернулась от Апчары и с нарочитой строгостью запричитала:

— Уходи, уходи. Не подходи ко мне. Мать тебе не нужна. Тебе Кураца дороже.

Хабиба сделала вид, что отталкивает дочь от себя. Но Апчара слишком хорошо знала свою мать, чтобы поверить в ее «уходи, уходи».

Она обняла ее за шею, прижалась к щеке.

— Ну вот, дождались, мама! А ты не сердись, что я скрывала от тебя. Разве можно было иначе? И тебе было бы хуже.

Хабиба и сама знала, что дочь поступала правильно, но все равно жила в ней маленькая обида за недоверие. Как будто мать не догадывалась, что Апчара и Кураца связаны одной веревочкой. Бывало, на оплакивании покойника (а с наступлением холодов люди в ауле умирали часто) Кураца словно нарочно окажется около Хабибы.

— Ох-хо-хо,— завздыхает Хабиба,— пропала моя Апчара, пропала моя девочка...

— Не плачь,— шепнет ей Кураца.— У тебя дочь боевая — не пропадет. Пусть разверзнется земля подо мной, если она не в тепле.

— Дай-то бог, дай-то бог! — успокаивалась Хабиба.

Но теперь с нарочитой строгостью Хабиба выговаривала дочери:

— Ты думаешь, я глупа, не догадывалась? Клянусь, все знала, но только не хотела волков наводить на след. Сколько раз говорила себе: пойду-ка схожу к Кураце за черепицей. Солома на крыше. А Кураца поверила бы мне в долг. Но как вспомню, что ты где-то там у нее скрываешься,— не иду. Питу прямо мне говорил: «Петляй — не петляй, а найдем по твоему хвосту лисью нору».

— Теперь самого бы его не упустить!

— А «самоварке» этой я все-таки не прощу. Кураца думает, что она камень, а я ком глины, что там, где она выстоит, я рассыплюсь. А мне умереть не страшно. Тебя жалела...

Хабиба всегда называла Курацу «самоварной», и лог за что. Свой огородик величиной с козью шкуру Кураца засевала чесноком. Летом зеленый чеснок она ирода-вала пучками, а зимой торговала связками чесночных головок. Но ни зимой, ни летом Кураца на вырученные деньги ничего не покупала, да и что на них можно было купить! Каждый раз после торговли она заходила в чайную и заказывала себе самовар. Ничего на свете так не любила Кураца, как сладкий чай с белым хлебом. Весь свой чеснок она пропивала на этом чае, за что и получила от Хабибы меткое прозвище «самоварка».

— Этой «самоварке» я не прощу,— повторила Хабиба свою угрозу.— Все намеками, да намеками: «В тепле твоя дочь». Нет, чтобы прямо сказать: «У меня Апчара, не беспокойся».

— С Курацей теперь шутить нельзя. Пушку купила. Хочет пальнуть по Мисосту и по его управе.

Хабиба ничего не поняла насчет пушки, поэтому пропустила слова Апчары мимо ушей.

Едва О'глядевшись в доме, дочка залезла на чердак и спустила оттуда старый Иринин патефон и кучу пластинок. Все оказалось цело. Хабиба варила мамалыгу па ужин, а дочь перебирала и протирала пластинки. Скоро на весь дом загремела музыка, довоенная, советская, от которой уже отвыкли люди.

Не успела прокрутиться одна пластинка, как в дом вошли немцы. Апчара испугалась сначала и едва не выронила пластинки из рук, но потом увидела, что вовсе не музыка привлекла немцев. Они зашли погреться, их набилось целый дом. Солдаты лезли к огню, растирали над огнем посиневшие от холода руки. Хабибе пришлось потесниться и даже совсем отойти от огня, хотя вода в казанке уже закипела, надо было сыпать в кипящую воду муку, чтобы заварить мамалыгу.

Немцы были одеты как попало. Головы закутаны у кого полотенцем, у кого шерстяным платком. Немного отогревшись и повеселев, они разглядели патефон и пластинки.

— Музык? Давай карош музык!

— Катюш, катюш. Форшпилен. HrpaisT катюш.

Здесь-то и произошло то пустяковое, из-за чего Апчара попалась. Она знала, что немцы отступают. Страх перед ними пропал. В Апчаре проснулось школьное озорство. Она придвинула к себе лампу с заклеенным подгоревшей бумагой стеклом, быстро-быстро перебрала пластинки, -нашла ту, что искала, поставила ее и с озорной улыбкой стала смотреть, какое действие произведет ее музыка на немецких солдат. Немцы не сразу поняли, что за песню они слушают. По-русски никто из •них .не понимал, но когда начали повторяться слова «партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков», то не понять смысла песни было уже нельзя.

Улыбку как сдуло с солдатских лиц. Один немец, стоявший за спинами других в темноте, вскинул автомат. Апчара едва успела отскочить от столика. Раздалась автоматная очередь по патефону. Комната наполнилась дымом. Перепуганная Хабиба бросилась к дочери: