Бьется сердце

— Смотрите, смотрите! Все видели? Все будьте свидетелями, я на неё в суд подам!

— Несчастный! Получил, что причиталось, так сидел бы уж! — Это Надежда брезгливо скривила губы. И она не удержалась, своё слово вставила.

— Кылбанов, пиши меня в свидетели. Когда тебя за оскорбление женщины будут судить, я первый выступлю…

— Я так не оставлю!

— Но Хастаева тоже: «Ах, Аласов, ах, ангел!»

— Тимир Иванович, ведите, пожалуйста, собрание!

— Да дайте же мне слово наконец!

— Левина на вас нету! Видел бы старик этот позор…

— К порядку, товарищи!

Ах ты разнесчастная Стёпа, что наделала, что сотворила… Не знаешь, куда глаза от стыда девать. А что она тут про Аласова молола! Всё мероприятие загубила, превратила собрание в базар… Теперь вот, отпихивая друг друга, все рвутся выступать: Сектяев, да Халыев, да эта девчонка Саргылана Кустурова — все!

Увидев, что собрание пошло прахом, Платонов взял бразды в свои руки.

— Дела в педколлективе на грани катастрофы, я в этом убедился. Мы в роно подумаем… А сейчас, пожалуй, разумно кончить. Закрывайте собрание, Тимир Иванович…

И стал укладывать бумаги в папку.

— Лира! — крикнул Тимир Иванович в глубь квартиры, пропуская вперёд Платонова и Кубарова. — Прошу, товарищи, раздевайтесь.

Из комнаты вышел маленький Локут, замурзанный, пальцы в чернилах.

— Где Лира, сынок?

— Ушла Лира… С девчонками, в больницу.

— Ужин варила?

— Варила. Я ел уже.

— Хорошо, сыночек, иди продолжай… В той комнате… Сюда проходите, товарищи. Фёдор Баглаевич, чего вы будто гость заморский? Прошу по-простому. Хозяйки у меня теперь нет…

Неловко управляясь с посудой, Тимир Иванович накрыл на стол.

Ещё полгода назад можно ли было представить Тимира Ивановича в такой вот странной роли? В неприбранной, плохо натопленной квартире он накрывает на стол, пыхтя и потея, достаёт горшки из печи, орудует поварёшкой. Разлив суп по тарелкам, хозяин стал было выставлять из буфета рюмки, но Платонов удержал его:

— Не надо мне, Тимир Иванович. Да и вам, думаю…

Тимир Иванович послушно закрыл буфет. Некоторое время ели суп молча. Опорожнив свою тарелку, Платонов загородил её ладонью: спасибо. И закурил папироску.

Разговор, можно было понять, предстоял не из приятных. Платонов не стал ходить вокруг да около:

— Кошмарный день, други мои… Но не буду о минувшем, хочу о завтрашнем. Как же вы дальше-то собираетесь жить и работать?

Фёдор Баглаевич, тоже задымивший, пожал плечами.

— Как собираемся? — ответил Тимир Иванович. — Как работали, так и будем работать.

— То есть без оглядки до самой пропасти? Кстати, до пропасти — рукой подать. Это надо же суметь — восстановить против себя весь коллектив!

— Почему весь? Вы же видели по выступлениям…

— Тимир Иванович, давайте серьёзно! Я ещё никому не давал повода считать себя дураком… Будто я не знаю настоящую цену Кылбанову или этому вашему «уважаемому педагогу»… Кстати спросить, почему вы и в самом деле не поставите вопрос — способен ли Сосин заниматься педагогической деятельностью?.. Почему умница Майя Унарова или серьёзный человек Халыев — они против вас, а вот Сосин — за вас? Не кажется ли вам красноречивым уже само это размежевание? Как это могло случиться?

— Аласов, всё он, — ответил Пестряков. — А наша вина, что долго в обороне сидели.

— А вы, Фёдор Баглаевич, как мне объясните?

— Виновных ищете, Кирилл Сантаевич? Так завуч уже ответил вам.

— Хорошо, предположим, Аласов бесчинствует. Но где вы-то были? И вообще, уважаемый Фёдор Баглаевич, как понимать ваше поведение? Отказались вести собрание, при обсуждении молчали, будто посторонний. И сейчас разговариваете, простите, через губу. Вы что, перессорились тут между собой?

Фёдор Баглаевич, отложив трубку, посмотрел на Платонова в упор.

— Если о виноватых, так тут, наверно, больше всего ваша милость виновата, Кирилл Сантаевич…

— Ого!

— Было у нас плохо, а ваш приказ насчёт Аласова и совсем добил.

— Интересно слышать! Однако приказ явился не сам собой, а по вашему настоянию, товарищи руководители школы! Телефон оборвали, звонок за звонком…

— Я не звонил.

— Может, и не вы персонально. Но Тимир Иванович-то не против вашего желания действовал?

— Я не звонил, — упрямо повторил Кубаров.

— Может, и о переводе Аласова в другую школу не вы хлопотали?

— Хлопотал, этого не отрицаю. Допустил грех…

— Грех! — взвился Тимир Иванович. — Слышите, он допустил грех!

На минуту Пестряков стал похож на Кылбанова, даже интонации те же: «Слышите, люди! Будьте свидетелями!»

— Он грех допустил… Удивительно вы вдруг в присутствии завроно заговорили, уважаемый Фёдор Баглаевич! Наконец немного приоткрыли лицо. А то, я гляжу, в последнее время — что-то слишком часто вы спиной ко мне да спиной!

— Только не кричите на меня, пожалуйста, Тимир Иванович.

— Не кричать? Нет, я буду кричать. Хватит! Сколько лет я стелю, а вы полёживаете на всём готовом. Я дерево валю, а вы с него белок собираете? Сколько можно тащить школу на своём горбу, от первого до десятого, от сентября до экзаменов? А вы только и знаете — дровишки да бочки с водой… И это называется директор школы? Вы — завхоз при школе!

— Э… не надо так, — Платонов положил ладонь ребром на стол, словно судья на ринге, разводящий противников. — Не дело, други… Если ещё вам разругаться — тогда совсем пиши пропало. И не в том суть — требовали вы, Фёдор Баглаевич, снятия Аласова или не требовали. Дело сделано, и чего тут вашим головам болеть?

Кубаров отодвинулся вместе со стулом от стола, завернул трубку в мешочек, сунул в карман.

— Кирилл Сантаевич, я на самом деле не могу. Лучше будет, если вы освободите меня.

— Э, совсем плохо сказал! Или дурной сон мне снится? Старый директор обиделся, как девочка, и я должен его уговаривать!

— Кирилл Сантаевич, тут не обида. Я от всего сердца: отпустите Христа ради. Постарел. Устал. Надоело всё смертельно… Если я и прежде всего-навсего завхозом был, то теперь вовсе не потяну. Такой воз нужно вытягивать молодому, энергичному… и образованному.