На берегах Дуная

Подобные мысли, правда высказываемые не так резко и горячо, Аксенов слышал и от других коммунистов, да и сам видел, что многое в делах кафедры идет совсем не так, как на других кафедрах. Он несколько раз пытался говорить с начальником кафедры, но все разговоры неизменно кончались или шуткой, или обещанием все пересмотреть, организовать работу по-новому. Аксенов во многом сомневался, не мог определить, где основное и правильное решение; и результаты своих колебаний он почувствовал впервые на последнем отчетном партийном собрании, где коммунисты резко критиковали и его работу и работу всего партийного бюро. Вернувшись в ту ночь с собрания, он долго не мог уснуть и на вопрос обеспокоенной Насти, что с ним происходит, ответил, что он думает о предстоящих занятиях. Настя уснула, а он еще долго лежал с открытыми глазами, потом встал, поправил сползшее одеяло на кровати сына и вышел на кухню. На востоке едва заметно разгоралась заря. Легкие снежинки вихрились за окном, напоминая ему о ночах под Будапештом, о тех ночах, которые на всю жизнь врезались в его память.

— Ты во многом прав, Анатолий, — заговорил Аксенов, глядя, как Бахарев жадно глотает дым папиросы, — во многом прав, но нельзя рубить с плеча, нужно все очень хорошо обдумать.

— Ну что думать, когда все яснее ясного, — вновь загорелся Бахарев. — Ты хорошо знаешь наш план научной работы. Посмотри, какие там темы диссертаций.

— Да знаю я, знаю, — перебил его Аксенов. — Большинство уходят в глубокую древность и не берутся за решение вопросов современности.

— Совершенно точно. И я тебе больше скажу: ни одна из диссертационных тем нашей кафедры не имеет практического значения. Написал, защитил, получил процентную надбавку к зарплате, — а там хоть трава не расти. Тебе-то есть с кого пример брать. Вот тебе Настина диссертация. Это жизнь, сама жизнь, ее нужды и потребности.

— Кукушка хвалит петуха, а петух кукушку, — беззлобно засмеялся Аксенов.

— Это ты брось, — отмахнулся Бахарев. — Я серьезно говорю. У твоей жены многим есть чему поучиться. Сменный инженер, кандидат технических наук, общественница, мать двоих детей и замечательная хозяйка. Это я вижу по твоим воротничкам и пуговицам на кителе.

— А разве в твоей роте был кто-нибудь плохой? — вновь пошутил Аксенов.

— А что ж, — отпарировал Бахарев, — гордиться могу — и законно.

— Да, Анатолий, ты читал сегодняшние газеты? О Минькове — помнишь, маленький саперный лейтенант? — очерк напечатан. На Куйбышевгидрострое он. Предложил новый метод подводных работ. И этот метод его осуществил Мефодьев.

— Мефодьев? — переспросил Бахарев. — Минный дядя, сержант саперный?

— Да, да…

Оба минуту помолчали, вспоминая прошедшее.

— Видишь, как наши трудятся, — заговорил Бахарев. — И мы не можем молчать, мириться с безобразиями. Идем к генералу Алтаеву, поговорим.

— Нет, — хмуро ответил Аксенов, — генерал Алтаев болен, и очень тяжело. Вчера отправили в госпиталь, говорят, пролежит не менее полугода…

И два полковника, дружба которых зародилась и окрепла в боях на берегах Дуная, склонились над столом, раздумывая, как лучше искоренить недостатки и устранить препятствия, которые возникли на их пути.

В шестом классе мужской средней школы учительница опаздывала на урок. Ребята сначала перешептывались, затем заговорили громче, и скоро в большой комнате поднялся разноголосый шум.

Наконец учительница пришла. Ребята замерли на местах — кто на подоконнике у раскрытой форточки, кто с поднятой рукой, нацелившись и еще не успев ударить соседа, — и три десятка восхищенных, любопытствующих и удивленных взглядов обратились к учительнице.

Их Варвара Ивановна, так звали учительницу, была сегодня одета не как всегда. Тонкую, стройную фигуру ее обтягивало защитного цвета военное платье, и — что самое главное для ребят — на ее груди сверкал расходящимися в стороны лучами орден с надписью на белом круге по красной звезде «Отечественная война» и рядом с орденом бронзой отливала круглая медаль, где было написано: «За взятие Будапешта». Учительница придвинула стул поближе к столу, но садиться не спешила и стояла с опущенными руками, глядя на ребят большими, грустными, василькового цвета глазами. Красивое лицо ее было бледным и особенно бледными, почти белыми, были ее губы. Едва заметный шрам на лице покраснел.

Учительница несколько секунд молчала. Ее светлые волосы густыми прядями спадали на плечи, неширокие, хрупкие плечи склонились к столу.

— Ребята, — неожиданно заговорила учительница совсем незнакомым для учеников мягким голосом, в котором чувствовались и грусть о чем-то, и торжество, и ожидание чего-то самого хорошего. — Ребята, — еще раз повторила она, — сегодня в начале урока я вам расскажу одну страничку из великих событий Отечественной войны. Я расскажу вам о Будапештской операции Советской Армии, где наши воины одержали одну из славных побед, обеспечивших вам свободную жизнь и счастливое детство.

Детские взгляды со всех сторон тянулись к ней, с нетерпением ожидая, что еще сделает и скажет она, их учительница Варвара Ивановна Иволгина. И она заговорила о событиях, которые происходили на территории Венгрии.

В конце ее рассказа самый смелый мальчик в классе и ее любимый ученик Федя Иванцов поднял руку и, не дождавшись, когда учительница разрешит сказать, несмело, но настойчиво спросил:

— А вы были под Будапештом, Варвара Ивановна?

Учительница смущенно и, как показалось ребятам, болезненно улыбнулась, облизнула пересохшие губы и тихо ответила:

— Да, я была там, Федя.

Ее ответ мгновенно всколыхнул весь класс.

— Варвара Ивановна, расскажите о себе!

— Я не так много видела, ребята. Перевязывала раненых, выносила их с поля боя, помогала поскорее их вылечить. Я, ребята, лучше расскажу об одном мужественном воине, и вы поймете, каким должен быть наш советский человек. Был он радистом. Звали его Федя Торбин. Ему тогда исполнилось двадцать лет.

Учительница передохнула, и ребята увидели на ее щеках две большие слезинки. Она торопливо достала платочек и вытерла их.

— Недалеко от Будапешта в одно село, где был Федя со своей рацией, ночью внезапно прорвались фашисты. Наши бойцы упорно дрались, но фашистов было много и много было у них танков. Нескольких наших бойцов фашисты захватили в плен. Среди них был и Федя Торбин. Долго мучили фашисты Федю. Они хотели, чтоб он рассказал о наших войсках, выдал военную тайну. Но на все их вопросы Федя отвечал только одно: «Я гвардии рядовой Советской Армии. Я бью фашистов и спасаю свою Родину». Гитлеровцы кувалдами на наковальне отбили Феде обе руки, кузнечными клещами рвали его тело…

Варя смолкла и, закрыв глаза, с минуту сидела молча, бледная и почти безжизненная.

— Федя умер, истекая кровью, но военной тайны не выдал, — закончила она, не открывая глаз и продолжая сидеть, откинувшись на спинку стула.

Первым нарушил молчание Федя Иванцов, спросив:

— А как же вы спаслись, Варвара Ивановна?

— Меня, — ответила Варя, — спасли наши войска. Но это неважно, ребята. Мне хочется сказать вам другое. Вы вступаете в жизнь. Впереди вас ждет немало трудностей. Всегда будьте мужественными, честными, будьте до конца преданными Родине. Трусы и предатели умирают раньше своей смерти. А герои бессмертны, народ их никогда не забудет. Они живут в вас, во всех советских людях.

В приемной сидел немолодой колхозник. Худое, обветренное лицо его с седыми, опущенными вниз усами было усталым, но ясные и не по возрасту живые глаза с любопытством рассматривали портреты на стенах, мебель, стол секретарши в углу со множеством телефонов и папок с бумагами.

Обитая черной клеенкой дверь из кабинета бесшумно раскрылась и пропустила в приемную женщину средних лет.

— Пожалуйста, товарищ Анашкин. Дмитрий Тимофеевич ждет вас.

Колхозник привычным движением солдата оправил старую, но, видимо, тщательно хранимую военную гимнастерку, поправил два ордена Отечественной войны и четыре медали, потом сожалеюще взглянул на свои хоть и вычищенные старательно, но во многих местах залатанные сапоги и широким, размашистым шагом пошел в кабинет.