Рассвет над морем

Ласточкин налил из самовара кипятку, плеснул густой заварки из огромнейшего чайника и даже крякнул в предвкушении наслаждения. Затем он бросил в кружку крупинку сахарина и, обжигая пальцы, поставил ее на стол перед собою.

— Возьмите ржаной сухарик! — крикнул Арон от двери. — В ящике, под самоваром.

— Спасибо! — ответил Ласточкин. — Здорово придумано: сухарик хрустит на зубах, и создается полное впечатление, что пьешь вприкуску! Ваша фирма, Арон Финкельштейн, вне всякой конкуренции.

Он с наслаждением отхлебнул кипятку, обжигая язык и губы.

Раздался гудок.

Не успел Ласточкин допить и первую кружку, как в чайной начали появляться люди.

Они входили один за другим, в засаленных рабочих комбинезонах или в фуфайках, с выпачканными лицами, — пришли прямо от станков, торопливо на ходу вытирая ветошью руки. Обеденный перерыв длился только час — надо было успеть поесть, поить чайку, да и вздремнуть с полчасика. Но сегодня вместо обеда придется обойтись одним кипятком с сахарином. Зачем собрали, о чем будут говорить — заранее никто из рабочих не знал.

Каждый входивший бросал на Ласточкина, сидевшего в углу, любопытный и пытливый взгляд. Его лицо было незнакомо им, но если их собрали и Арон-командир — около дверей, значит так надо. Каждый брал кружку, наливал чаю и присаживался к какому-нибудь столу.

— Все? — спросил Арон, когда за столами набралось двенадцать человек. — Приятного аппетита! Можно начинать.

Тогда Ласточкин, не поднимаясь, заговорил из своего угла — негромко, но так, что слышно было всем:

— Товарищи!

На мгновение он остановился. Он волновался. Большевик-подпольщик в Одессе еще не мог открыто выступать перед широкими массами, даже перед рабочим, пролетарским коллективом: в городе, захваченном интервентами, где господствовали социал-угодники, повсюду за спиною стояли шпионы. Конечно, с этими товарищами он мог говорить открыто: перед ним сидели лучшие представители славного одесского пролетариата, партия вобрала их революционную энергию в свое русло, партия вела их — коммунистов и беспартийных. Можно было не сомневаться в преданности каждого из них делу пролетарской борьбы. Но…

Горячие головы были у этих дорогих и преданных товарищей. Большинство рабочих были молоды да зелены, без революционного, даже жизненного опыта: восемнадцати — двадцатилетние слесари или даже ученики слесарей. Любовь к родине, ненависть к врагу-оккупанту, к буржую-паразиту и романтика вооруженной борьбы привели их в ряды будущих активных бойцов. И понятно, что их так и подмывает проявить свою доблесть… Как же они отнесутся к тому, что он скажет им сейчас? Ведь он должен передать им не приказ Ревкома взять оружие и идти на баррикады, а призыв к кропотливой повседневной подпольной работе, призыв к выдержке и дисциплине. Он должен послать их на самую ответственную, самую трудную работу — организовывать других людей, возможно даже незнакомых им и, вероятнее всего, значительно старше их возрастом. Как отнесутся к этому горячие головы, эти юнцы со страстным южным темпераментом? Согласятся ли? Сумеют ли?

Ласточкин молчал, и все напряженно ждали. Напряженно ждали, а между тем так дружно отхлебывали чай из своих жестянок, что любо-дорого было смотреть. Они пили с таким усердием не потому, что так надо было по соображениям конспирации, а потому, что после тяжелой работы каждому приятно побаловать себя горячим чайком.

— Я, товарищи, не буду называть своего имени, — сказал, наконец, Ласточкин. — Вы, молодые бойцы временно ушедшей в подполье армии рабочего класса, сами должны понимать — почему: чтобы не услышали стены, чтобы не разнес ветер, чтобы я мог выйти отсюда таким же неизвестным, каким и пришел. Если вы случайно встретите меня на улице, вы не должны узнавать меня.

Шелест прошел по низкой комнате, рабочие оставили чай и, как по команде, отодвинули от себя жестянки.

— Пейте, пейте, — сказал Ласточкин, — это тоже конспирация. Кроме того, вам через час возвращаться к станкам, а вы не обедали.

Он улыбнулся, однако никто не ответил ему улыбкою. Все напряженно ждали, что скажет он дальше.

— Достаточно будет, — продолжал Ласточкин, — если я скажу, что меня прислал к вам центр организации всенародной борьбы против интервентов и все, что я вам буду говорить, это говорит вам центр руководства восстанием в Одессе.

Теперь гомон за столами сделался гуще. Люди заерзали на своих местах, кое-кто зашептал соседу. Ласточкин не мог расслышать слов, однако понял, что шептали, по движению губ, по выражению лиц, вспыхнувших сразу, по самой напряженной тишине, наступившей вслед за коротким шепотом.

— Восстание! Уже восстание!.. — горячо шептали друг другу молодые рабочие.

Это еще больше усиливало волнение Ласточкина. Он сказал:

— Восстание — наша главная цель. Все силы революционного подполья направлены на то, чтобы как можно скорее организовать восстание. Народ изнывает под пятой империалистов-оккупантов; издевательства и зверства, чинимые белой и жовто-блакитной контрреволюцией, перешли всякие границы. Только вооруженным восстанием можно разгромить армию интервентов и контрреволюционные банды, только с помощью вооруженного восстания рабочие и крестьяне могут захватить власть в свои руки и снова восстановят в нашем городе и на всем юге нашей страны родную Советскую власть.

Ласточкин остановился, оглядывая молодые лица, вспыхнувшие отвагой, загоревшиеся глаза, светящиеся нетерпением.

— Но вам известно, товарищи, как велики силы интервентов, как хорошо вооружены и дисциплинированы их войска. Восстание может быть успешным только в том случае, если в нем примут участие широчайшие массы трудящихся и если пролетариат Одессы будет организован, хорошо вооружен, научится пользоваться винтовкой и пулеметом, а революционная дисциплина в его рядах станет безупречной.

Ласточкин снова сделал передышку, внимательно следя за выражением лиц, за взглядами горячих глаз. Кажется, кое у кого на лице отразилось разочарование, кое-кто помрачнел: молодые пролетарии — очевидцы великого Октябрьского переворота в героическом городе, очевидцы горячих боев с гайдамаками Центральной рады и восстания против австро-германских оккупантов — горели желанием идти в бой на баррикады… Можно ли ожидать от них революционной выдержки? Можно ли довериться им?.. Или, может быть, надо поискать другой способ, чтобы использовать их энтузиазм, — не открывая карт, не разочаровывая?..

Нет. Он скажет им прямо. С кем же тогда говорить прямо и открыто большевистской партии, авангарду рабочего класса, как не со своим классом?

— И вот, — продолжал Ласточкин, — расширить кадры вооруженных сил пролетариата, безупречно организовать их, научить обращаться с оружием и воспитать у них острое чувство революционной и военной дисциплины должны именно вы, бойцы главного вооруженного отряда Военно-революционного комитета, командиры рабочей дружины имени героя революции, любимца одесского пролетариата, погибшего за дело пролетарской революции, товарища Старостина.

По рядам снова прокатился рокот, на этот раз более громкий и выразительный.

— Понятно ли вам, товарищи, что я хочу сказать?

Рабочие молчали.

— Понятно, конечно… — начал кто-то из более солидных, постарше годами, — но…

— Но, — подхватил Арон, стоявший у двери, — так ли я понял вас, товарищ из центра? Вы призываете бойцов нашего отряда побывать на других заводах и начать там вербовать новых бойцов в наш отряд?

— Нет, — ответил Ласточкин, — вы, командир отряда, не поняли меня. Во-первых, я не призываю, а передаю приказ Ревкома. Дружина — это боевой отряд, военное соединение, а Ревком — это военное командование дружины, и военное командование никогда не призывает свою часть, а приказывает ей выполнить боевое задание. Это боевое задание я и передаю бойцам рабочей дружины имени Старостина.

Все опять заерзали на своих местах, кое-кто поднялся — и трудно было сразу понять, понравилась ли им речь Ласточкина, или, наоборот, вызвала недовольство. Арон крикнул что-то от дверей и тоже сдвинулся с места, но Ласточкин не дал ему заговорить и продолжал дальше: