Право выбора

У билетной кассы творилось что-то невообразимое. Как всегда в таких случаях, все переругались, обвиняли рудничный комитет и другие организации за нераспорядительность. Единственный концерт!.. После чего артистка сразу же отбывает в Москву. Можно было подумать, что она специально приезжала на рудник Солнечный, чтобы выступить здесь всего один лишь раз и уехать. Счастливый Бакаев потрясал билетами:

— Моя Мария Егоровна постаралась! Всех растолкала, а к окошечку пробилась. С такой женкой не пропадешь…

Я не умею выстаивать в очередях, а потому решил на концерт не ходить. Но обо мне позаботились. Опять пришел в барак Сашка Мигунев и принес розовый, слегка надушенный конверт: в нем было два билета, — по всей вероятности, имелась в виду Катя. Я позвонил Кате в контору, но она коротко бросила:

— Спасибо. Уже достала.

Еще бы! По своей наивности я думал, что главный инженер может остаться без билета. Значит, будем сидеть на разных местах. Настроение упало. Кроме того, что-то холодное, недоброе уловил в голосе Кати: наверное, Настя уже постаралась.

Пришел в барак Киприян Виноградов, подавленный, сумрачный.

— Жалость какая! — простонал он. — Один-единственный раз!.. Такая артистка… А я сиди дома! Моя холера даже задом не пошевелила, чтобы достать билеты. А мне с работы отлучиться нельзя было. Слышал, тебе она вроде знакомая? Может, достанешь? Век в долгу буду!

И такая приниженность звучала в его голосе, что я, не говоря ни слова, передал ему билеты. Киприян готов был целовать мне руки от радости. Бедный, бедный Кипря…

— Это вы зря, — рассердился Сашка Мигунев. — Выходит, я для этого черта старался? Тоже мне широкая натура: ему на блюдечке билетики приносят, а он швыряется направо-налево. Сами сказывали, что лично для вас. А, провалитесь вы со своими билетами! Тоже мне мальчика нашли! Бегаешь, бегаешь высунув язык, ублажаешь всяких, а они нос воротят. В холуя превратили…

Поклявшись больше не ходить за мной, он, взбешенный до крайности, покинул барак.

Оказывается, на руднике Лиля пользовалась большой известностью: ее песни знали, скупали пластинки, местные таланты женского пола подражали ей.

Все ушли на концерт, а я остался в гордом одиночестве. Лежал на кровати прямо в сапогах, заложив руки за голову. Было грустно. Представил залитый светом зал и Лилю на сцене. Не смогла противостоять желанию сделать еще один финальный красивый жест — решила дать мне прощальный концерт, а я, не оценив этого, лежу в своем бараке. Не слишком ли это жестоко с моей стороны? В сущности, у меня нет поводов обижать ее. Были в нашей совместной жизни светлые дни, и немало таких дней! Должно быть, в самом деле у меня тяжелый характер. Ну, а…

Через прозу будней всегда пробивается что-то хорошее и светлое. Последнее слово все же осталось за ней. А Катя должна все понять. Я ничего не скрывал. Кто мог предполагать, что Лиля приедет сюда?

Но в этот вечер мне не суждено было предаваться раздумьям. В бараке опять появился Сашка Мигунев.

— Собирайтесь! — сказал он без околичностей.

— Куда?

— Пасти верблюда, вот куда! Приказано привести вас на концерт. Без билета. Стульчик вам особый приготовили. Эх, жисть-жестянка! Прилипнут как банный лист… Да скорееча! Некогда тут агитировать — уже впускать народ надо…

Пришлось одеваться. В клуб меня провели через черный ход, и я уселся в первом ряду на стуле. Вскоре зал стал заполняться зрителями. Я искал глазами Катю. Стул можно будет переставить ближе к ней.

И Катя показалась. Но была не одна. Она вошла в зал под руку с Дементьевым, оба неестественно прямые, высокие и бледные. Вот оно, оказывается, что! Ну и пусть сидят себе на здоровье! Значит, сплетнице Насте все же удался ее маневр… А я-то считал Катю умнее… Мне захотелось встать и уйти, но со мной заговорил Кочергин Иван Матвеевич, и голос у него был размягченный, добродушный. Он почему-то перешел на «вы», Ульяна Никифоровна приветливо кивнула мне, спросила:

— Почему перестали заходить? Мне хотелось бы поговорить с вами. Если не будет дома, значит, я на подстанции.

— Все недосуг. Зашились мы с экскаватором.

— Полно. Для друзей нужно уметь находить время.

И я снова подумал, что в этой женщине есть что-то неотразимо привлекательное. А она, по-видимому угадав мои мысли, опустила ресницы и лукаво улыбнулась.

Начался концерт. Лиля была в белом воздушном платье, как и в тот памятный вечер нашего первого знакомства. Наши взгляды встретились, и на губах ее мелькнула печальная улыбка.

Я разгадал ее затею: она пела те самые песни, что и в тот вечер, мои любимые песни. И как она пела! В голосе певицы были и восторг весны, и боль, и сожаление о чем-то давно ушедшем, и мягкая грусть. Я застыл, вновь покоренный силой чувства, скрытой в этом нежном, как звон хрусталя, голосе. Мурашки побежали по спине.

Лиля, вот она снова передо мной, легкая, грациозная, прекрасная, как экзотический цветок. Я вновь любил ее в эти минуты, и даже слезы подступали к глазам.

И никто во всем многолюдном зале, торжественно молчаливом, не подозревал, что этот концерт не для всех собравшихся, а для одного-единственного, ничем, по сути, не примечательного человека. И этим человеком был я. Если бы они, эти божества сцены, всегда, всюду и для всех пели так!..

Я ушел с концерта совершенно разбитый, измученный до последней степени, зарылся лицом в подушку и пролежал так до утра. Мне больше незачем было стыдиться товарищей, они уже знали, что я имею какое-то отношение к известной артистке, и обходили мою койку с боязливой почтительностью.

И когда в забое я встретился с Бакаевым, он жалостливо посмотрел на меня и сказал:

— Улетела жар-птица! На что уж я крепкий на слезу мужик, и то продрало до печенок. Отвезли ее утром на кочергинской машине. Сам Лепешкин провожал до станции. А моя-то Мария Егоровна решила здесь навсегда остаться. Нечего, говорит, мне делать на Саксагани. Места у вас тут дюже по душе пришлись. Живут же люди, и не хуже нас с тобой! Вот и пойми этих баб… А вы как же решили?

Он впервые, как и Кочергин, назвал меня на «вы», но я сделал вид, что не заметил этого.

— В отвал, на пустую породу.

— Чудно́ все как-то!

Он не договорил и полез в кабину экскаватора.

Я сдал дела. Простился с ребятами.

— Захаживайте к нам почаще, — попросил Юрка. — Без вас как-то скучно. Тимофей Сидорович оставил меня своим помощником, а мне боязно. С вами ничего не боялся, а сейчас страх нашел: не запороть бы опять!

— Смелость города берет, Юра! Ты комсомолец, а ваше комсомольское племя никогда ничего не боялось.

— Так-то оно так, а все же боязно.

Я направился в отдел кадров, но здесь узнал, что на мое место в отвал уже подыскали другого человека.

Инструктор отдела кадров Парамон Ильич, тот самый старикашка с гладко зачесанными белыми волосами и нацепленными на нос огромными очками в железной оправе, развел руками:

— Придется погодить. Сам Кочергин к вашей особе проявил интерес. На машиниста, сказал, ни боже мой!

Я был озадачен. Догадался, что сам Кочергин не будет толковать со мной на эту тему, да и неудобно обращаться к нему. Решил разузнать все через Ульяну Никифоровну, благо она сама приглашала меня.

Но прежде всего нужно было объясниться с Катей. Ее молчание начинало пугать меня. Пойду прямо в контору, вызову и потребую объяснения.

В конторе Кати не оказалось, не нашел я ее и в карьере. Не было ее и на квартире. Что бы это могло значить?

Я слонялся по руднику, всюду встречал любопытные взгляды и непонятное отчуждение. Даже Костя Глущаков, пожав мне руку, сказал:

— Ну, я пошел! Дел невпроворот…

Все были заняты делом, а я ходил, ходил, никому не нужный, словно выброшенный за борт корабля.

И опять чувство бесконечного одиночества, собственной ненужности овладело мной.