Последний год

Обо всем этом Манус и собирался осторожно поговорить с Грубиным. А у Георгия Максимовича была своя, очень важная за/дача для этой, как казалось Манусу, случайной встречи…

Публики в зале было немного, тогда, в первый год войны, вообще многие люди ходить в ресторан стеснялись. Не горели парадные хрустальные люстры, зал скромно освещали матовые факелы бра и настольные лампы с зелеными абажурами. Музыки не было, слышалось только позвякивание посуды и неясный говор гостей за несколькими столами. Манус заказал ужин седовласому метрдотелю и, когда тот ушел, спросил:

— Как идут дела? Вы расстроены чем-то?

— Хорошему настроению мешают известия с фронта, — тихо ответил Грубин, не поднимая спрятанных за очками глаз и поглаживая крахмальную скатерть.

— На войне как на бирже: сегодня проиграл, завтра выиграл, — ответил Манус.

Грубин поднял взгляд:

— На бирже, Игнатий Порфирьевич, не льется кровь.

— Это еще как сказать… — Крупное налитое лицо Мануса скривилось улыбкой. — Кости на бирже трещат, и еще как. И дух там всегда кто-нибудь да испускает. У нас с вами тоже война.

— У нас с вами? — подняв узкие белесые брови, сказал Грубин. — Не дай бог.

«Знает свой шесток», — подумал Манус. Конкурентов грубинского масштаба он мог топить как слепых котят.

— Я в том смысле, что и вы и я ведем на бирже свою войну, — продолжал Манус.

— Вы мне льстите, — улыбнулся Грубин. — Это похоже… если бы генерал так сказал солдату.

— И по существу, генерал был бы прав. Какой он сам воин без солдата?

— Я бы побоялся быть при вас солдатом.

— Бездарный генерал? — Глубоко сидящие глаза Мануса сузились, он точно целился в бесстрастное лицо собеседника.

— Нет, — ответил Грубин. — Генерал излишне смелый, а тыл у него не обеспечен. Впрочем, если не врут газеты, это же самое происходит и на настоящей войне.

Манус сдвинул густые брови и, наклонившись над столом, сказал:

— Знаете что, давайте кончать игру в жмурки…

В это время к ним приблизилась целая процессия: впереди шествовал метрдотель, за ним официант и мальчик с подносами, заставленными едой. Закуски на стол подавал сам метр — это была привилегия только для таких гостей, как Манус. Все происходило в молчании — никто из служащих в этом ресторане затевать разговор с гостями не имел права.

Манус нетерпеливо ждал, пока официанты отойдут, и наконец, он снова склонился над столом:

— Я слушаю вас, Георгий Максимович… насчет моих тылов, пожалуйста… — напомнил он.

— Газеты — опасность для вас не очень серьезная, — не сразу начал Грубин. — Они ведут себя как сплетницы — что услышат на базаре, то и кричат. Приятного, конечно, мало, но кто их читает? Половина населения вообще газету в руки не берет, в селе неграмотные, а остальные к газетному крику относятся несерьезно.

— Здесь, в столице, газетную брехню читают все, а дела делаются здесь, — быстро и сердито проговорил Манус.

— Газетами можно управлять, — ответил Грубин. — Но и это требует умения. И тут мы с вами подошли к самому важному вопросу… — Грубин поправил на носу очки и продолжал с невозмутимым лицом — Кто у нас министры и почему именно эти люди министры? Вы знаете, я учился и некоторое время жил в Вене и Будапеште, наблюдал тамошнюю жизнь, политику, коммерцию Австро-Венгрии, Франц-Иосиф — старый маразматик, но возле него всегда есть правительство из умных людей. Кто нашел их и сделал министрами? Люди вашего масштаба и вашей сферы деятельности, Игнатий Порфирьевич.

Манус выпрямился и с интересом осмотрел стол:

— По-моему, самое время подкрепиться…

Оба они пить не хотели, и подошедший было официант снова отошел. Манус сам переставил графинчик с водкой на подсобный столик:

— Чтоб и соблазна не было…

Ел он с аппетитом и несколько шумно, будто весь отдавшись этому занятию и больше ни о чем не думая. Но, видя перед собой его круглое здоровое лицо, Грубин знал, что думает он сейчас не о еде… «Думай, думай, Игнатий Порфирьевич, мне так важно, чтобы ты проглотил мою сладкую приманку…»

Грубин знает цену Манусу и его возможностям. Конечно, он типичный выскочка, но обладает таким сильным характером и такими недюжинными способностями, что не воспользоваться этим было бы грешно…

Став миллионщиком, Манус, как и прежде, мыслит только категориями наживы и все окружающее рассматривает в одном аспекте — мешает это или помогает ему делать новые миллионы. Жадность его к наживе поистине беспредельна, и горе тому, кто вставал на этом его пути. Но он еще и тщеславен. И Грубин делает ставку на тщеславие Мануса, ему нужно, чтобы он полез в политику. Это будет политикой только в ограниченном понимании Мануса, на самом деле Грубину нужно, чтобы он влез в среду черных дельцов, близких к правительственным кругам, к распутинско-протопоповской камарилье…

Разговор возобновился только за десертом.

— У нас министров назначает царь, — сказал Манус. Он прекрасно помнил весь ход разговора.

— Весь вопрос, кто предлагает кандидатуру, — уточнил Грубин.

— Надо думать, премьер-министр.

— После Витте и Столыпина в России нет премьер-министра, — ответил Грубин. — Россия как общество развивается с опозданием против Запада лет на двадцать. Дворянское сословие, фамильные привилегии — все это анахронизмы. Недавно я прочитал в американском журнале статью Форда. Он пишет, что основа политики — экономика, и делает вывод: как минимум политика не должна мешать развитию экономического могущества Америки. В России этого не понимают, и, что особенно обидно, не понимают даже такие люди, как вы…

Манус молчал. То, что он услышал, последнее время интересовало его очень сильно. Но он просто не представлял себе, с какого боку он может укусить этот сладкий пирог, возле которого хлопочут те же не признающие его магнаты Рябушинский с Коноваловым… Но интересно, что думает об этом хитрый Грубин…

— Ну хорошо, я ринусь в политику, запущу дела, и конкуренты сожрут меня с костями, — рассмеялся Манус.

— На те деньги, что вам стоит газета «Гражданин», можно иметь при себе человека, который будет делать для вас все, что надо, — серьезно ответил Грубин.

Манус внимательно посмотрел на него: неужели он набивается на эту роль? А что? Не взять ли его, в самом деле, в свою упряжку? Лишний умный человек при деле всегда на пользу.

— Не знаю я такого человека, — сказал Манус.

— Найти можно, — ответил Грубин и, неторопливо сняв очки, принялся методично протирать стекла замшевым лоскутком.

Но, как Манус ни старался, Грубин не предложил ему свои услуги, только пообещал помочь в поиске нужного человека.

— Давно хочу у вас спросить… — Манус отодвинул от себя тарелку и вытер губы салфеткой. — Почему вы с вашей мудрой головой так осторожничаете в делах? Я же вижу, у вас острый нюх, вы ведете только верную игру и всегда знаете, у кого козыри, а ставки делаете только минимальные. К примеру, ваше дело с брезентом для армии. Вы же сами его нащупали, и я сразу увидел, что эта сделка может стать грандиозной. А вы сняли с нее первую пенку и отошли. Извините, конечно, что лезу в душу, но в чем дело?

На тонком лице Грубина возникла и застыла сдержанная улыбка. По всей вероятности, Манус хотел предложить ему участие в его делах и этим способом пристегнуть к себе…

— Моя умная жена говорит: у нас денег больше чем достаточно, наследников у нас нет, и я не хочу, чтобы ты променял меня на биржу, — сказал Грубин. — И я с ней полностью согласен. Мы живем счастливо, у нас есть время и средства, чтобы пользоваться радостями жизни. А вы, Игнатий Порфирьевич, относитесь к людям совсем другой школы жизни. В вашей жизни ничего, кроме денег, нет. Я ни разу не видел вас ни в театре, ни в концерте, а ведь в Петербурге все это первоклассно. Но я вовсе не считаю вас темным человеком. Нет. Просто у вас такой грандиозный масштаб дел, когда вы не имеете права позволить себе выключиться хотя бы на час.

— Положим, когда я хочу, я прекрасно выключаюсь, — усмехнулся Манус— Но ходить в театр, смотреть, как там кривляются люди, — занятие не для меня.