Арина

Но сегодня Зоя Шурыгина была в отгуле, и Костричкин, вспомнив об этом, сильно обрадовался. У него уж который день стояла перед глазами Катя Воронцова: молодая, красивая, подошла она к окну, ярко освещенному солнцем, и ее тонкая манящая фигура просвечивает сквозь халат… Он заранее представил, как Катя станет нежно касаться своими длинными пальцами его лица, как будет поглаживать ему щеки, подбородок, делая массаж, и у него тотчас защекотало в животе от предстоящего блаженства. И тут ему пришло в голову, что не пора ли заменить уже Зою, не лучше ли приручать в личные мастера Катю. Собственно, что в этом плохого: то Зоя его бесплатно брила и стригла несколько месяцев, а теперь будет Катя. Да и нет ничего худого в том, что красота и юность всегда влекут к себе людей. Ведь читал он где-то, не то слышал, как в древние времена святые старцы на ночь укладывали к себе на ложе шестнадцатилетних девиц. И только от одного их близкого соседства, духа и запаха юного старцы молодели, им это прибавляло сил. Стало быть, соображали кое-что они, хоть и жили бог знает когда. А что же он, глупее тех далеких святых старцев?

И Костричкин снова толкнул ногой дверь, позвал Пелагею Захаровну и велел ей передать Кате Воронцовой, чтобы та пришла в кабинет с бритвенным прибором.

V

Виновато сутулясь, Костричкин сказал уборщице, что займется отчетом, пусть зазря мастера его не тревожат, и закрылся на ключ, никого к себе не впускал. Сидел в кресле тихо, морща лоб, казавшийся высоким из-за лысины, обдумывал свое положение. Прикидывал по-всякому, а все равно выходило, что беды никакой нет: Катя скрытная, вряд ли кому расскажет, а коли ума на то хватит, возьмет и сболтнет, — то всегда можно отказаться. Было все без свидетелей, и с какой стати вера будет девчонке, а не ему. Вот только эта чертова шишка, не стала бы она уликой.

Он водой из графина намочил носовой платок, приложил к переносице. Посидел так минут десять, больше не выдержал, подошел к зеркалу, что лепилось к двери, осмотрел шишку и недовольно покачал головой: росла она, так расплылась по переносице, что левый глаз наполовину уменьшила. И фиолетово-синяя стала, как хорошо вызревший баклажан.

Да, шишка его не радовала. И дома что-то говорить надо, жена-липучка сразу пристанет с расспросами: где да как? Ну ладно, той он что-нибудь придумает, а если объясняться доведется в другом месте? Там-то шибко не попрыгаешь, долго не наврешь.

Зазвонил телефон, и Костричкин по привычке кинулся к столу, но в последнюю секунду передумал, не поднял трубку и остался доволен, что вовремя сообразил. Ведь возьми сейчас он трубку, а окажется, что звонят от начальства, велят завтра срочно приехать. И тогда хочешь не хочешь, а являйся самолично в таком распрекрасном виде в комбинат. Правда, мог это и друг позвонить: мол, я тут рядом, сейчас забегу. А зачем и друзьям его разукрашенного зреть? Да и где у него друзья? Старые давным-давно перевелись, а новых он не ищет. От этих-то новых один наклад: в гости их зови, денег в долг им дай. Вот и не заводит он друзей, не дает себя околпачить. Признает лишь людей дела, они же ему и друзья-приятели. Ты ему что-то сделал — он тебе что-то достал, ты ему в чем-то помог — он тебе в чем-то угодил. И вся тут дружба.

Солнце красно зажгло стеклянные двери котельной, что торчала наискосок от парикмахерской, и Костричкин без часов уже знал, что сейчас около семи. И люди на улице замельтешили, поплыли перед окном головы — с работы народ повалил. Ему тоже пора уходить, что сидеть взаперти, задыхаясь в душной каморке, да не знает он, как бы это половчее зал проскочить, как бы это придумать так, чтобы не узрели мастера его злополучной шишки.

Но вскоре все-таки придумал. Отыскал на задворках стола старую хозяйственную сумку, совсем никудышную, вся клеенка на ней облупилась, потрескалась, углы крючьями кверху и в разные стороны топорщатся. Прямо сказать, стыдно на люди показаться с этакой сумкой, да выхода у него не было. Набил он ее чем попало, чтобы хоть вид мало-мальский имела, а главное, не была раздавленной лягушкой, стояла чуть-чуть. И поставил сумку на плечо, поплотнее прижался к ней левой щекой и носом и торопко пробежал по залу. Слава богу, мастера, занятые клиентами, внимания на него не обратили, видно, даже не поняли, кто прошел.

А в первую попавшуюся урну бросил сумку вместе с барахлом, какое в ней было, и вздохнул с облегчением, потом сел в сквере на скамейку, которая в самой гуще стояла, принялся дальше все обдумывать. Надо было еще в уме заготовить, что бы такое жене сказать, как объяснить угнездившуюся на переносице шишку. Да если б только ей одной, а то и на работе завтра многие полюбопытствуют, откуда вдруг у него инородное тело на носу.

В желудке уж посасывало, потому как часов шесть подряд Костричкин не ел, и чтобы отогнать некстати пришедший аппетит, он закурил. А скоро и заулыбался от подоспевшей мысли. В самом деле, скажет жене, что вот шел он, а из подъезда соседнего дома выбежала женщина в слезах. Следом вылетел мужчина, догнал ее и у него на глазах стал избивать. Он, естественно, вступился за женщину, схватил мужчину за руку, ну, а тот вывернулся, распаленный в гневе, ударил его в лицо. Так и на работе скажет, и все поверят. В глазах мастеров он даже будет выглядеть в хорошем свете, кто-нибудь из них похвалит: «Молодец новый заведующий, за женщину заступился».

Костричкин уже хотел было домой идти, но вспомнил, что упустил из виду Катю. Она-то будет посмеиваться тайком. И хорошо, если тайком, а вдруг возмутится, что он вышел вроде бы в герои, и назло расскажет всем, как он вызвал ее в кабинет и приставал, а она засветила ему по переносице. Что делать тогда? Свидетелей-то он не приставит, что женщину защищал. И Костричкин, бракуя начисто историю с женщиной, принялся дальше ломать голову.

С полчаса еще сидел он в сквере, потягивая сигарету, а потом радостно вскочил и, чтобы не терять время, не стал возвращаться на переходную дорожку, а напрямик, через газоны, зашагал к Останкинскому парку. На этот раз он обдумал все основательно: приходит в парк, затевает с кем-нибудь драку и попадает в милицию. Вот и будут у него и живые свидетели, и письменные доказательства, так что сам комар носа не подточит.

Но когда он пришел в парк, радости от предстоящей драки у него уже не было. Если оглянуться назад, вспомнить прожитое, то за свои пятьдесят семь лет он ни разу ни с кем не дрался, даже в школьные годы. С малых лет отец ему внушал, что не надо в жизни лезть на рожон, всегда лучше уступить дорогу, обойти беду стороной. «Береженого и бог бережет», — говорил отец. И он запомнил эти слова, никогда не шел с людьми на конфликт, если они были сильнее, а в драку не только не лез, но стороной ее обходил, даже где и нет ее, а ему казалось, что она может там быть, он туда уже носа не показывал. Если идет один вечером, а на пути стоят парни с гитарами, хохочут, поют, то свернет в сторону или назад повернет. Ведь разве угадаешь, что взбредет в голову зеленым недоумкам. Выкобениваясь друг перед другом, пырнут его под дых, не то нос расквасят, и будет им потом смеху, разговоров. А ему каково?..

Опять же, в милицию попасть — не орден получить, славы хорошей это ему не прибавит. А людишки вредные и недобрые сразу обрадуются, языки чесать начнут, мол, хулиган какой, его и милиция забирала. Но с другой стороны, что ему милиции бояться, туда не только обидчиков приводят, туда и потерпевшие идут защиты искать, справедливости. Вот и он придет как пострадавший: шишка-то налицо.

Хотя вечер был будний, народу в парке оказалось много, людей, видно, тянуло из перегретых солнцем домов в липово-дубовую свежесть, к прохладе, что шла от прудов и зеленой травы. Бродил народ по аллеям, катался на лодках, молодежь в основном топталась на танцевальной веранде и около нее. Костричкин тоже остановился у веранды, сквозь частокол ограды стал смотреть, как теперь танцуют, под какую музыку. Танцевали совсем по-новому: то вроде стояли на месте и лишь крутили плечами, то неуловимо быстро перебирали ногами, незнакомо изгибались. И когда он смотрел эти танцы, чей-то мужской голос рядом спросил: