Год спокойного солнца

— Был такой поэт и ученый на Востоке, — вспомнил Марат. — А что?

— Сколько же ему должно быть?

— Пятьсот лет, — беспечно ответил Марат. — У нас в Ташкенте еще в начале сорок первого стали готовиться.

— Ишь ты, — удивился Михайлов и головой покачал.

Они еще посидели, потом стали подниматься. Закоченевшие ноги не слушались.

— Значит, не убили они жизнь, как ни старались, — проговорил Гаврила Иванович. — И никогда не убьют. Нет у них такой силы. Бери-ка санки, — неожиданно решил он, — а я свою Григорьевну на руках вынесу. При жизни на руках не носил, так хоть теперь… Ты только поддерживай меня сзади, чтобы не упасть мне.

Вспоминая теперь об этом, Марат снова подумал: эти, что ли, черточки описывать? Да кому они нужны! Вот если бы Гаврила Иванович снайпером был, тогда другое дело, тогда он нашел бы и характерные детали и живые черточки, расписал бы не хуже Саянова…

— О чем задумался, Марат, — друг народа? — вдруг спросил Николай Семенович, тоже долго молчавший. — Переживаешь, что от текстовочки твоей не в восторге?

— Почему — друг народа? — обидчиво спросил Марат. — Я просто…

— Марат так подписывал свои статьи. Он был страстным публицистом, умным редактором. «Истина и справедливость — вот единственно чему я поклоняюсь на земле», — писал Марат. Видишь, какое знаменитое имя дали тебе родители. Ты кто по национальности, узбек?

— Туркмен.

— Правда? — обрадовался Николай Семенович. — Бывал я в Туркмении, в двадцать шестом и в тридцатом. Замечательная страна! Каракумы, песчаная буря, которую мы пережили, плавание на каюке по бурной Амударье, поездка на пограничные заставы — это оставило след на всю жизнь. Сам-то знаешь родину, или в Ташкенте родился?

— Меня родители в Ташкенте бросили, когда я совсем маленьким был, — буркнул Марат.

— Ну, ты не отчаивайся, — обнял его за плечи Николай Семенович. — В Ленинград пробрался, а Туркмения от Ташкента совсем близко. Ты после войны обязательно поезжай…

Наверное, он слишком взволнованно говорил, наглотался холодного воздуха, и закашлял, прикрыв рукавицей рот.

День был морозный, с легкой метелью. Тротуар заледенел, вдоль обочины валом лежал снег и сколотый лед.

Они вышли к Неве. Против Зимнего стоял во льду пароход «Полярная звезда». У его бортов темнели подводные лодки. На набережной военные моряки отрабатывали приемы штыкового боя. Лейтенант в пехотной серой шинели ходил перед строем подводников и пояснял сиплым голосом:

— В уличном бою главное что? В уличном бою главное — быстрота и натиск. И личная инициатива.

«Неужели немцы могут войти в Ленинград?» — подумал Марат, но задать этот вопрос своему спутнику не решился.

А Николай Семенович словно, и не заметил, что подводники занимаются несвойственным им делом.

— Ты обязательно поезжай в Туркмению, — повторил он, справившись с кашлем. — Увидишь великую пустыню, Узбой, ворота Гаудана, ущелье Ай-Дэрэ… — Мечтательная улыбка блуждала по худому лицу. — Там все величественно и прекрасно. А Каракумы! Это что-то необыкновенное. Ты любишь стихи?

— Если хорошие, то люблю, — признался Марат. — Но больше фантастику. — Он не удержался и оглянулся на моряков, с выпадом колющих чучела. — Вы «Ариэля» читали?

— Читал, — кивнул Николай Семенович. — Но сейчас мне хочется почитать стихи. Ты послушай…

Потом он еще читал, и Марат, как зачарованный, слушал, рисуя в воображении необыкновенные картины чудесной страны — Туркмении, его родины.

Взглянув на часы, Николай Семенович вздохнул:

— Мне пора. Это хорошо, что мы встретились. А ты после войны непременно поезжай в Туркмению. Землю отцов нужно знать и любить.

— У меня нет отцовской земли, — помрачнев, отозвался Марат.

В нем обострилось чувство сиротства, покинутости, которое коренится в душах воспитанников детских домов и отходит трудно, вновь и вновь вспыхивая, едва только коснется кто больной струны.

— Ну это ты зря, — искренне огорчился Николай Семенович. — У каждого человека должна быть отцовская земля, и у тебя она есть. В тебе обида говорит сейчас. Но обижаться не надо. Что ты о своём отце знаешь?

— Если он бросил меня, в милицию отвел, а сам скрылся, какой же он тогда отец! — почти крикнул Марат.

— Так сам и привел? — усомнился Николай Семенович.

— Не знаю уж, сам или не сам, а мне потом рассказывали: в милицию я вошел, отца зову… Плачу и отца зову по-туркменски. А они не понимают… Потом разобрались. Вышли на улицу, а там никого. В детский дом передали.

— Ну вот видишь, — упрекнул его спутник, — может, вовсе и не отец привел, а кто-нибудь другой, может быть, потерялся ты…

— А чего же он меня потом не искал? Мог бы постараться.

— А может быть, и не мог, — снова сомнение зазвучало в голосе Николая Семеновича. — Время-то какое было. Я как раз в эти годы в Среднюю Азию впервые приехал. Там такое творилось — перестройка быта, классовая борьба, басмачи. Вернешься, поспрашивай, там, люди могут и помнить. Может, какая ниточка и потянется. Ну, прощай, Марат, — протянул ему руку. — Все это после войны выяснится, я уверен. А сейчас нам распускаться нельзя, сейчас нам кремневыми нужно быть, чтобы выстоять и победить. И не верь, что Ленинград сдадут фашистам. Никогда им не бывать здесь. Разве только в качестве пленных. Пока такие люди, как ваш мастер Михайлов, есть, никакому врагу нас не одолеть. Прощай. Может, еще свидимся. Увижу объявление, что открывается выставка картин Марата Назарова, обязательно приду.

Через пять дней принесли в цех газету с рисунком Марата. Только Гаврилы Ивановича уже не было в живых.

Час был поздний. Свободных столиков в ресторане не оказалось, но Сева разыскал знакомую завзалом, и та распорядилась накрыть на двоих служебный столик в углу у степы.

— Коньяк и все по высшему разряду, — весело сказал Сева официантке и повел Лену танцевать.

Шумно было, дымно, оркестр гремел. На крохотной площадке перед эстрадой в тесноте танцевали нисколько пар. Сева знал, что красив, завидно сложен, что оглядываются на него, и улыбался снисходительно, встречая мимолетные девичьи взгляды. Не без гордости отметил, что и Лена — самая видная здесь, не чета этим размалеванным кривлякам. В ней необычно сочетались неброская женственность и какая-то настороженность, сдержанность и смелая решимость, даже отчаянность. И все это вместе создавало образ женщины, которая не чужда радостям жизни и умеет ими пользоваться. Так думал о ней Сева, радуясь, что повезло ему.

Они познакомились позавчера, встречая Новый год в одной компании, и Сева не очень верил в то, что она согласится сегодня пойти с ним в ресторан. Но Лена только кивнула ему, сказав просто: «Пойдем. Я целую вечность не была в ресторане».

— Слушай, — осененный внезапной идеей, предвкушая радость Лены, произнес он, когда они вернулись к своему столику. — Поехали вместе в круиз. В мае. Европу посмотрим. Еще не поздно заказать путевки, я это беру на себя.

— Ты что, обалдел? — засмеялась она и откинула голову, чтобы волосы легли за спину, не мешали. — Какой круиз, какая Европа? У меня отпуск по графику в сентябре. А потом диссертация, работы — ты не представляешь!

Им уже коньяк принесли, закуску, минеральную воду.

— Брось, — возразил он, наливая ей и себе, — диссертация не уйдет. Вернешься — с новыми силами быстрее сделаешь. А насчет отпуска… ну, скажешь — свадебное путешествие… Поймут, не чурбаны же у вас в начальстве ходят. А хочешь я сам поговорю, я сумею.