Заслон<br />(Роман)

Быстро, наперерез идущей от парохода волне, их настигала сизая канонерка под развевающимся белым полотнищем с ярким пятном посредине. Белый флаг — вот что поразило детей, безотчетно встревожившихся за судьбу парохода под красным вымпелом, таким знакомым и близким.

Алеша слетел по трапу в кочегарку. Ребята только что испекли картофель и в предвкушении обеда торопились набить топку березовыми дровами.

— А вот и подмога! Дело, брат…

— Японцы!

— Шутишь! Где?

— У правого борта! — Больше не обмолвились ни словом. Топка загудела.

Анатолий расположил вдоль борта людей. Было странно видеть Евдокию с винтовкой в руках, но винтовку она держала умело, а волосы успела убрать под косынку, отчего лицо казалось суше и строже. Комаров, не взглянув на жену, залег у пулемета. Алеша подтянул к себе связку гранат. Пароход нырнул под пролет Белогорского моста. Пенные буруны вздыбились, заклокотали вокруг каменных быков, обдав палубу брызгами и прохладой.

Солнце осталось по ту сторону моста. День потускнел, будто его смяла вынырнувшая из соседнего пролета японская канонерка. Развернувшись, она скользнула узким корпусом у носа парохода, развернулась вторично и пошла наравне, притираясь к левому борту и тесня пароход к широкому острову, густо поросшему ивняком. Японцы снисходительно и нагло скалили зубы, показывая жестами, как они станут прыгать на борт парохода. Он все же вырвался вперед. На канонерке раздался орудийный выстрел, пенный бурун вскипел у заднего колеса парохода, красные щепки замелькали на волнах. В тот же миг по борту канонерки стеганула пулеметная очередь и одновременно грянул винтовочный залп. Алеша распрямился и бросил на канонерку, в гущу тел, свою смертоносную связку. Над ее бортом взмыли клочья фуражек и лакированных козырьков. Пароход вздрогнул и начал оседать.

Кочегары уже спускали на воду лодки. Анатолий дал еще одну пулеметную очередь и схватился за плечо. По зеленоватой рубахе поползла кровь. Алеша обхватил Комарова и, оттолкнувшись от полускрытого водой борта, прыгнул в лодку. Евдокия с винтовкой соскользнула следом. Уцелевшие на канонерке японцы, опомнившись, открыли пальбу по лодкам. Одна тут же перевернулась — люди бросились к берегу вплавь.

Лодка, в которой были Комаровы и Алеша, укрылась в островном ивняке. Канонерка, расстреливая плывших к берегу людей, прошла вдоль острова с противоположной стороны и устремилась дальше, вперед на север.

Все сошли на берег. Евдокия сняла косынку и сделала мужу перевязку. Анатолий, бледный от потери крови, снова предложил ей идти на разъезд. Парень, родители которого жили неподалеку на заимке, вызвался проводить ее но сопкам. Стиснув зубы, она так глянула на того и другого, что оба смущенно умолкли.

Вечером снова тронулись в путь. Вскоре увидели на берегу небольшой костер. Им замахали горящей веткой, и они приняли на лодку еще троих. Шли вверх по Зее всю ночь. Евдокия гребла вместе с мужчинами. Под утро причалили к пустынному острову. Лодку спрятали в кустах и весь день отсыпались в зарослях черемухи и черной смородины. Парень, знаток здешних мест, оказался сущим кладом. Он наковырял в какой-то тинистой заводи из ила вьюнов и испек их на угольях. Ели без соли и хлеба, но рыба казалась необыкновенно вкусной.

Вечером снова поплыли. Зея прибывала, и встречное течение было очень сильным. К утру добрались до Натальино. Здесь решили бросить лодку и углубиться в тайгу. Все были очень голодны, но идти в деревню опасались. Натальинские староверы были нетерпимы к власти вообще, а к новой в особенности. Меткие охотники, круглый год промышлявшие зверя и птицу, они были хорошо вооружены. Убить человека у «семейских» не почиталось за грех.

Молчаливый старик, из тех, кого приняли с берега, вызвался сходить за провиантом. Он достал из кармана кисет, порылся в отсыревшем табаке и вынул два обручальных кольца.

— Вот… к внучке на свадьбу собирался. Учительствует.

Его стали отговаривать. Светло улыбаясь, старик ушел. Вернулся он не скоро, но зато принес козлятину, яйца, хлеб и пирог с голубикой.

— Ешьте, детки, я уже поснедал. Это все только за одно колечко. Но нужно тикать отсюда, пока баба по всему селу не раззвонила. Я ей обсказал: приискатель, мол, в лесу вещички. Как бы не поинтересовались…

Обошли деревню стороной. Лежали под обрывом, у ручья. Ели, тихонько переговариваясь, — денег было много, но это были амурские боны, «мухинки», можно ли теперь на них что-нибудь купить — продукты, одежонку? Подкрепившись, сразу же пошли, но не сделали и пяти верст, как их окликнули из густых зарослей сосняка. Алеша вскинул единственную на всех винтовку.

— Лешка, черт, положи, а то уронишь!

Алеша узнал голос брата прежде, чем увидел его самого. Начались взаимные расспросы. Оказалось, что их тоже обстреляла канонерка. Пароход потопили, но и японцам не поздоровилось. Жаль, погибли и свои ребята. Евгений был такой же, как всегда: широколицый, с серыми пристальными глазами, но в его загорелом дочерна лице появилась непривычная озабоченность.

— Жень, ты здесь один?

— Нет, со мной ребята. Притомились. Легли.

— Веди к своим.

— Сами подойдут. Эй, братва!

Подошли Померанец и с ним еще двое. У матросов оказался размокший шоколад. Ужин получился знатный. Обхватив руками колени и глядя на язычки пламени догоравшего костра, Евгений рассмеялся:

— Семейно воюете, Анатолий, а? Хошь кому бы такую жену!

Анатолий потрогал подвязанную руку. Сжал и распрямил пальцы.

— Да и ты не в одиночку. Братишка вот. Он японцам дал-таки жару!

— С ним особый разговор. — Евгений прихмурил брови, посмотрел на Алешу. — Отойдем-ка, Алексей. — Братья стали в тени могучей сосны. Посмотрели друг другу в глаза. Они были почти одного роста, но Алеша был тоньше и оттого казался выше.

— Мать на кого оставил? — строго спросил Евгений. — Мы с Федей, едва крылья отросли, вылетели. Теперь ты вслед за нами.

— Время такое.

— Это ты хорошо сказал. Только оно для каждого овоща свое бывает. Понял?

— Я эту пословицу с детства знаю.

— Тем лучше. Ты еще зелен-виноград. В гамовское по-мальчишеству побаловался и хватит. Тут другой разговор пойдет. Таежный. Суровый. Не для детей.

— Не дитя и я.

— Значит, должен понимать: мама с дитем на руках осталась. Кольку еще растить надо. Она всех нас одна поднимала. А теперь, выходит, одного кормить, по троим сердце на части рвать.

— Выгоним японцев — вернемся все трое.

— А если ни один?

— Я ему тоже говорила, — неслышно подойдя к ним, вмешалась Евдокия. — Не храбрись, Алеша! Думаешь, все из города ушли, бросили его за здорово живешь? Там большие дела будут! И мы бы остались, да уж больно Анатолий приметен, а я за ним, как нитка за иголкой… — Она сделала жест, будто шила. И Алеша вдруг отчетливо увидел мамины руки, хрупкие, как у подростка, и голос ее услышал: «Не уходи, сын! Пожалей, не себя, не меняла младшего брата». Он ушел крадучись, не взяв с собою ничего, и ему тогда не было ни больно, ни стыдно. Но сейчас… Алеша резко повернулся и зашагал в сторону такого далекого теперь и уже утратившего знакомый облик города.

Маленький отряд мерил глухомань тринадцать суток. Похоже было, что заблудились; за все время пути не встретили ни одной деревушки, ни одной заимки. Питались, как шутила Евдокия, «изысканно»: дичью, грибами и ягодами. Голубица натощак пьянила: кружились головы, заплетались ноги. Как-то после ночевки не поднялся старик, надевший незадолго до этого на исхудалый палец Евдокии плоское золотое колечко. Подошли, стали будить, а он был мертв. Не выдержало старое сердце трудного перехода. Похоронили его на пригорке, неподалеку от ручья. Поставили крест и надписали имя. Имя у него было сказочное: Гвидон. Был он из поляков и профессии самой мирной: садовник. Евдокия положила на свежий бугорок пучок багряных веток. Спи, Гвидон, никто тебя не потревожит.

Целый день потом Евдокия была молчаливой и все озиралась, будто каждый куст таил опасность. Но постепенно отошла, стала опять ровной и веселой. Шутливо сожалела о том, что нет среди них умельца лапти плести: обувь у всех поизносилась, ноги распухли и кровоточили.