Преодоление

— Вы, кажется, обиделись напрасно? Я ничего такого не сказал… Разве плохо иметь настоящую семью, детей?

— Моя мама в свое время — во! — сколько нас нарожала! Четырех девчонок! Измаялась вся к сорока годам и стала похожа не известно на кого.. Вытянули из нее все. Лучшие годы ушли на возню с нами. Сестры тоже чуть не с седьмого класса повыскакивали замуж, остались недоучками, обабились, клушки, и только. Я по их дорожке не пошла, у меня другие цели в жизни.

— А какие вы цели поставили перед собой, если не секрет? — усмехнулся Ветлицкий.

— Во всяком случае не обзаведение детьми в массовом количестве.

— Ну а все же?

— Наши взаимоотношения, Станислав Егорыч, не располагают к особой откровенности с моей стороны. Мы, как поется в романсе, ведь только знакомы… Одно могу сказать твердо: прежде чем творить потомство, необходимо сотворить должные условия, добыть блага жизни для потомства и в первую очередь для себя.

— Н–да… — протянул Ветлицкий. — Это не ново…

— Не ново, зато правда. Разве вы не чувствуете себя крепче на ногах, уверенней, когда вам не приходится думать о том, как дотянуть до следующей получки?

— Почему же? Социализм — формация серединная, без денег нельзя. Деньги приносят блага, но они оборачиваются и злом, — ответил Ветлицкий уклончиво поучительным тоном.

— При любой формации не захочешь лапу сосать и даже с самой размилейшей рая в шалаше не получится, если не оборудуешь шалаш комбинированным гарнитуром «Магнолия», не поставишь холодильник ЗИЛ, телевизор «Рубин», а у двери — автомашину.

Ветлицкий засмеялся.

— Если муж вам попадется из высокооплачиваемой категории, насчет шалаша проблемы не будет…

— Меня не прельщает жизнь женщин с такой мушиной судьбой. Я предпочитаю сама выбирать то, что мне нужно, быть независимой во всем.

— Понятно. Как в кино: «Я невеста неплоха, выбираю жениха…» Ну, а как же насчет этого самого родства душ, романтики и так далее?

— В наше время всяческих технических революций романтики нет. Значит, и говорить не о чем. Достаточно, чтобы жизнь трахнула разок колотушкой по лбу, как всякая романтика, мечтательность, восторженность и прочие глупости исчезают начисто. Вам, Станислав Егорыч, конечно, нравится в женщине слабость. Не так ли? Как Карлу Марксу?

— А почему бы нет? Останавливать коня на скаку — дело мужчины. Каждому свое, как говорили древние.

— Слабым в этом мире делать нечего. Впрочем, как и в любом другом… Современная женщина должна иметь бойцовские качества!

— И тогда она станет счастливой?

— А что значит счастливой или несчастливой? Пустой звук. Моя бабушка говорила: «Счастье — дневная звездочка, чем глубже яма, в которой ты сидишь, тем ярче оно кажется…» — улыбнулась Лана и присела на гладкую дорожку из метлахской плитки, окаймлявшую бассейн. Ветлицкий скользнул взглядом по ее телу. Лана не смутилась, положила ногу на ногу и откинулась так, чтобы отчетливей обрисовывалась ее грудь, обтянутая пестрым лифчиком. Спросила с вызывающей усмешкой:

— А вы решили не подвергаться ультрафиолетовому облучению?

Ветлицкий помедлил секунду, затем, подпрыгнув, распластался на миг «ласточкой» и пружинисто коснулся земли ладонями и носками разом. Сказал:

— Тут скорей тепловой удар хватит…

Свесился через край бассейна, оглядел критически свое отражение. Никакого загара. Да и то сказать, в цехе, если и почернеешь, то лишь от грязи. Раскаленный бордюр начал жечь грудь по–настоящему, пришлось переползти на траву. От пересохших стеблей пахло горьковато пыльцой. Лана устроилась рядом. Движения ее мягкие, плавные, русалочьи… Изящная, гибкая, она была похожа сейчас на нежную лилию. На бронзовую лилию, истекающую на солнце едва уловимым ароматом раскаленного металла.

«Она знает, чего хочет от жизни, и движется к какой‑то собственной цели. Все остальное — второстепенное. При таком кредо все средства хороши: и игра в современные идейки, особенно удобная для втирания очков простачкам, и мнимый интеллектуализм, под которым ловко прячут пошлость, расчетливость и ложь».

Ветлицкий поморщился. Потрясенный в прошлом предательством собственной жены, он стал относиться недоверчиво и осторожно ко всем женщинам без исключения. Тоже и с Ланой. Именно поэтому он довольно долго присматривался к этой красивой женщине и не может прийти к определенному заключению о ее характере.

Перевернувшись на спину, Ветлицкий подставил лицо солнцу и зажмурился от его режущих лучей. По шее стала ползать муха. Отмахнулся. Она перебралась на грудь. Открыл глаза — это Лана, лукаво улыбаясь, трогала его сухой былинкой.

— А! — вскочил Ветлицкий на ноги, но Лана уже исчезла под водой, оставив на поверхности радужные пузырьки от брызг. Проплыла, не выныривая до противоположной стены бассейна, извиваясь в зеленоватой прозрачной воде с истинно русалочьей грацией.

Аромат шашлыка заглушил тончайшие разливы медовых запахов липы, цветущего мордовника и душистого, смешанного с полынком сена. Ветра не было, тишина и жарынь. Даже птицы приумолкли, лишь, похоже, славка щелкает, недовольная шумным присутствием множества людей. На бело–желтых звездах ромашки приземлились, разомлев, бирюзовые стрекозы — коромысла. Возле густой тенистой липы, где дымятся мангалы, поднялся визг: здоровенный жук свалился с дерева на голову поварихе. Парни бросились к ней на помощь, тискают дородную, затянутую в белое молодку, гогочут. Она потчует их тумаками, а жук, запутавшись в накрученной косе, неуклюже шевелится. Наконец его извлекают, и повариха, поругиваясь беззлобно, продолжает священнодействовать с шампурами.

Кабачонок втянул носом жирный душок жаренины и закружил возле мангалов, подавая воркующим голоском советы поварихе. Рабочие, стоявшие кучкой в тени, курили и посмеивались, глядя на толстяка, глотающего слюнки.

В тени иод березами расстеленные на траве скатерти заполнялись съестными припасами, прихваченными из дому, разнокалиберными бутылками, стаканами. «Стол» получился длинной пестрой дугой. В середине усадили заводское начальство: директора с женой, председателя завкома с женой, секретаря Пчельникова и главного инженера Круцкого — без жен.

Выпив, потянулись за шампурами с шипящими кусками баранины, которыми оделяла всех румяная повариха. Кто‑то, отведав, рассыпался в похвалах ее искусству, кто‑то, подражая пирожницам, гнусаво кричал:

— Хватай–налетай, горячие, сочные!

Кабачонок, сдергивая зубами мясо с шампура, приговаривал:

— Н–ну, самый, самый раз! Кондиционный… непережаренный… вкуснятина — цха!

Тамара Хрулева ела лишь то, что сварено в кастрюле или изжарено на сковороде. К самому древнему и общепризнанному блюду не притрагивалась и занималась тем, что хлестала веткой мух, налетавших роем на ядреный чесночный дух, исходивший от разбросанных по скатерти малосольных огурцов, на крутой запашок копченых колбас. Вокруг ели, пили, разговаривали. Головы наклонялись, поворачивались, руки, плечи шевелились, все двигалось, образуя как бы сидячий хоровод. Но хоровод постепенно стал расслаиваться, распадаться, голоса, вначале сдержанные, зазвучали громче, масса присутствующих расчленялась на группки и подгруппки в соответствии с взаимными симпатиями и интересами.

Странная все же у людей манера! На цеховых собраниях рты на замках, а здесь, в шумном застолье только и слышишь что о производстве, о заводских делах, неурядицах. Вспыхивают внезапно споры, сыплются взаимные упреки.

«Плохо это? Хорошо это?» — думал Ветлицкий, и решил: хорошо потому, что не только в цехе или в конструкторском отделе, но и на отдыхе из месива разнообразных, случайно высказанных мыслей, из оброненных нечаянно слов или догадок возникают ростки познания. Не все они набирают силу, многие погибают, так и не окрепнув.

Мир тесен

Слова и мысли живут, как люди: если они противоречивы, если несовместимы между собой, их не скрепишь самым прочным клеем. «Монолитный заводской коллектив» — так говорят газетчики–пустозвоны. По-ихнему выходит так, будто коллектив — безликая масса, а не люди с разными характерами, желаниями, устремлениями. Чепуха!