Дипломаты

Немилосердно скрипят в новых штиблетах Бахметьев: «Я сказал ему, что посол не имеет права быть тщеславным, – слышен простуженный бас – Бахметьев из Вашингтона и не успел акклиматизироваться. – Тщеславие – вредная спутница самомнения, и нет для нашего брата болезни опаснее. Дипломат, страдающий этим недугом, плохо видит, слышит, мыслит…»

Сделал несколько шагов и замер старик Гире, с некоторого времени сердце становится у него поперек горла и не дает идти: «Без крайней необходимости дипломат не должен портить отношений ни с друзьями, ни с недругами, – говорит Гире, переводя дыхание, последнее слово далось ему с трудом. – Хлопнуть дверью всегда успеете…»

Репнин остановился: тишина и запах дыма. Впрочем, откуда явились эти господа? В справедливых словах и прежде не было недостатка, но кто-то помешал их превратить в дело… Дым и тишина. Тишина и дым. Репнин раздвигает шторы: прямо перед ним безупречно прямой ствол Александрийской колонны и над ней на бледном небе срезанный туманом, точно разрушенный, ангел без креста. Не мираж ли это?

Значит, министерство европейской революции? Да, министерство европейской революции на Дворцовой, шесть, в пяти минутах ходьбы от опочивальни самодержца всероссийского, бок о бок с главным штабом, едва ли не в покоях Ламсдорфа и Сазонова?.. Господи, причудится же такое!

Ничего Репнин не хотел сейчас так, как сберечь этот мир, его стойкость, непреоборимую силу границ – сколько сил отдал он упрочению этого мира. «Мы предполагаем предать гласности тайные договоры». Это он. Николай Репнин, российский дипломат, советник, без пяти минут посланник, а может, и посол, будет предавать гласности тайные договоры?

Но окончен ли тот разговор? Или Репнину предстоит его продолжить? Если Чичерин покинет Англию через две недели, значит, он будет в Питере еще в январе. Репнин сделал усилие, чтобы вызвать в памяти Лондон, порт. Темзу, но увидел серое лондонское небо, сизый сумрак тумана, желтые огни…

Он остановился. Снег шел и шел. Репнин поднял глаза. Прямо на него с глухой стены кирпичного дома мчалось трехглазое чудовище: «Локомотивы. Уполномоченный в России инженер Шарль Жилль».

– Господи… что за наваждение?

Он вернулся поздно. В доме было темно, свет горел только в столовой. Николай Алексеевич прошел к себе, намереваясь час-другой отдать чтению – томик Бисмарка на письменном столе оставался раскрытым. Он уже сел за стол, но, не дотянувшись до настольной лампы, отнял руку.

Свет из столовой проник в кабинет – в дверях стоял Илья.

На память пришла та далекая осень, когда Илья впервые приехал из Черногории – молодой атташе, почти секретарь, он был жизнерадостен и горд собой. Илья стремительно двигался по дому, тоненький, златокудрый, в чудесно сшитом костюме цвета яркого турецкого табака. «Мы великая держава, и нам это надо понять, – сказал он однажды пятнадцатилетнему брату, неожиданно возникнув перед ним. – Без крайней нужды не следует снимать посольские здания в аренду, надо строить свои…» – добавил он и помчался дальше – ему очень хотелось казаться старше, чем он был. А сейчас он стоял в дверях, и тревожные хрипы распирали грудь.

– Ты, что же… бежишь от меня? – спросил Илья.

Казалось, дверь защемила его и не выпускает.

– Садись, брат, – Николай Алексеевич указал взглядом на кресло поодаль.

Наступила пауза, она была прочной – никому не хотелось нарушить ее первым.

И вдруг вспомнились слова Ильи, сказанные накануне: «Ты заметил, чем больше нам с тобой лет, тем разница в годах все меньше. И не только в годах. Вот смотрю в зеркало и думаю: никогда мы не были с тобой так похожи друг на друга, как теперь… с каждым годом все больше». Он не без радости сделал это открытие. Сделал и счастлив – брат. Никто бы этому не обрадовался, а он счастлив – брат, брат…

– Питер уже знает о твоей встрече с Ульяновым, – произнес Илья, и в груди его загудело – верный признак волнения.

– Донесли сподвижники с Университетской набережной? – спросил Николай.

– Свою голову не уберег от позора, пощади мою – она у меня побелее твоей, – сказал Илья.

Николай медленно захлопнул книгу, отодвинул – его кулаки сейчас лежали на столе, неподвижные, намертво сжатые.

– Прости, брат, но, наверно, я понимаю это не хуже тебя, – наконец произнес Николай.

– Хуже, – сказал Илья.

Репнин встал и пошел к двери.

«Цепи – это жалость», – неожиданно вспомнил он слова Анастасии Сергеевны и остановился.

Жалость, жалость, – повторил он.

10

Говорят, Клайд кормит Шотландию. Когда идешь из города в порт, из-за кораблей, что стоят на Клайде, не видно воды.

Петр свернул за угол – порт был внизу.

– Белодед?

Петр обернулся: из-за кроны акации, ярко-желтой и ветхой, вышел человек и захромал к Петру. Он был коренаст и рыжеус.

– Можно и не останавливаться, пойдемте вместе.

Белодед обернулся: ну, усы тот отпустил явно для конспирации, а как нога, на которую он припадал с такой силой? Конспирация или все-таки полицейская отметина? Петр знает, нет страшнее тульских и тверских костоломов – руки у них каменные.

– Я сейчас уйду, – шепнул человек, не останавливаясь. – Запомните, вы поедете не один. Скажу больше: с вами отправится некое лицо.

Он так и сказал: некое. Аккуратный конверт (в такой вкладывают визитную карточку) лег Петру в карман. Белодед ощутил твердую кожу конверта. «Неужели возвращение на родину?» Он почувствовал, как похолодели руки.

А человек уходил; сейчас он хромал больше обычного – под гору идти было труднее. Однако если это конспирация, то неумелая: кто не знает, что хромых, косых и бородатых полиция берет в первую очередь.

Белодед вскрыл письмо уже в порту: все так, как думал Петр, – он едет в Россию! Не было добрее вести, и недаром он ждал ее все эти месяцы… Да и кто из русских людей в Англии не ждал этим летом заветного часа, когда вернется на родину. Но что все-таки значат слова о некоем лице?.. Кто он, этот человек, с которым Петр отправится в Россию? С чего начать сборы и пойти ли к Кире сейчас или собраться с мыслями?

Петр огляделся: он сидел на железной скамье, облитой дождем (дождь прошел только что, студеный, декабрьский). Ветер растолкал облака, набежало солнце. «Нет, нет, все кончить и выехать завтра, все порешить и уехать. А Кира?..» Однако солнце торопится, белесое, неожиданно утратившее и тепло, и яркость, торопится и все-таки не сдвинулось с места. А как же Кира?.. Надо идти к ней…

Петр подумал: он позвонит сейчас к Клавдиевым и ему откроет Ангелина Тихоновна. Бывает же так в жизни: разум рухнул, зато память стала еще яснее, будто бы, погибнув, разум отдал все-силы памяти. «Нет, милостивый государь, не вам со мною тягаться в знании света…» А потом этот сундук, из которого она извлекает иконы. «Еще мой батюшка говорил: независимость личности – прежде всего в карманных деньгах. Снесу еще одну икону этому старьевщику…»

Как-то даже не верится, что эти две женщины выросли из одного корня. Сундук с иконами и пейзажи Киры. Матовое здешнее солнце не могло рассеять мглы – пейзажи были тускло-сизыми, сумеречными. Да, эта русская девушка, очень русская (у нее только глаза жадной и горячей черноты, а волосы желто-льняные, и вся она совсем льняная), увидела в зеленых и влажных лугах нечто такое, что могла приметить и полюбить только она. Вот так близко приникнешь к земле, полюбишь ее, а придет пора прощаться… что тогда? Ведь Кира родилась здесь, и запах клевера она ощутила впервые в шотландской деревушке, куда возил ее отец. А когда Петр пришел в их дом, она счастливо растревожилась не только потому, что это был он, Петр. Просто явился русский, и она увидела в нем то далекое, снежно-суровое, что звалось Россией.

Если ее спросить: «Поедешь?» Как она? Однажды, уже этой весной, Петр видел, как Кира стояла на лестнице, сбегающей в порт, и смотрела на Клайд. К судну, что было готово к отплытию, шла лодка, и в ней была семья, русская семья: муж с Женой, уже немолодые, и двое маленьких детей. Шел дождь, и мать пыталась накрыть детей пледом, а пледа не хватало. Петр оторвал взгляд от лодки, посмотрел на Киру. Что думает она и хотела ли бы она быть той, что склонилась сейчас над детьми? И Петру вдруг почудилось, что он знает ответ Киры. Она могла бы сказать так, как сказала Петру однажды: «Я не собираюсь быть ни твоей женой, ни женой кого-либо другого. Мой друг – свобода…»