Трудный переход

Егор, Тереха и Влас работали на просеке. Утрами, оставляя за собой тёмный, дымящийся след, шли они по росистой траве. Веретенников нёс широкий топор на длинной рукоятке, Тереха — пилу. Влас, тоже с топором, шёл позади. Продвигаясь по вырубке, перешагивая через пни и кочки лесной мари, сибиряки скупо переговаривались. Тереха выкладывал различные хозяйственные соображения.

— Самая пора теперь сенокосы делить, — говорил он. — На дворе июнь месяц. Пока соберёшься, а травы-то уж вон куда вымахают. Не успеешь оглянуться — Кирик с Улитой на носу. А там через недельку — Ильин день. Эх, брат, косьба-то!

По этим восклицаниям можно было заключить, как сильно тоскует Тереха по крестьянской работе.

— Тебе что, у тебя Мишка накосит сена, а вот моя-то… — молвил Егор.

Он написал Аннушке, чтобы она не убивала себя сенокосом, — достаточно того, что намучится в страду, на уборке хлеба. Егор выслал ей на покупку сена деньги.

Тереха вполне был согласен с Егором, что Мишка, сын, управится с сенокосом.

— Но парень он ещё глупый, — добавлял Парфёнов и снова обращался к тому, что видел вокруг. — Трава тут какая-то не такая, — говорил он. — У нас трава так уж трава. А здесь что? Куда ни посмотрю, кругом осока. Жёсткое, верно, сено из неё.

— Есть и вязиль, я видел, — сказал Егор.

— Вязиль весь по опушкам. Да разве его соберёшь?

"Всё-то ему здесь не глянется", — думал про Тереху Егор.

На просеке сибиряки валили деревья, вырубали кустарники. Раза два-три в день у них бывала Вера — назначала и принимала работу. В остальное время они управлялись сами. Прожжённые беспощадным солнцем, отирая пот рукавами и подолами рубах, они трудились на совесть. Ширкала пила, мягкие опилки летели из-под неё на ботинки мужиков, на штаны.

— Берегись! — кричал Тереха.

Дерево крякало, мгновение задерживалось на пне.

— Гляди, комлем ударит! — всякий раз предупреждал Егор. Он отходил с пилой в кусты.

Тереха поглядывал зорко на падающий ствол. Влас хоронился за каким-нибудь пнём. Шум веток, треск, удар о землю… Взвивались кверху обломанные сучья…

Пока сибиряки строили барак, всё тут им казалось привычным: они умели и сруб основать, и стропила положить; плотничье ремесло переходило в деревне по наследству. Другое дело рубка. Тут было труднее. Сперва они никак не могли спокойно, как настоящие рубщики, относиться к падению дерева: им всё казалось, что лесина падает и сучья летят в их сторону. Объяснения Веры насчёт того, как заранее определять направление стволов, чтобы знать, куда их следует валить, не помогали.

— Что ты нам толкуешь, — говорил Тереха, — оно вон танцует-танцует, дерево-то на одном месте, да куда-нибудь и упадёт.

— Да не все же такие, — убеждала Вера.

— Нет уж, — упорствовал Тереха. — Оно и верно, что, как говорится, не помучишься — не научишься.

И сибиряки мучились, пока не пришёл к ним некоторый опыт лесорубов. Попадались могучие кедры — в два-три обхвата. Пила вгрызалась в ствол всем своим полотном, приходилось опиливать дерево чуть ли не со всех сторон, забивать клинья. Тереха горячился, а Егор думал: "Да, это труд столь же нелёгкий, как и на земле". Живя в деревне, Егор считал, что только крестьянская работа достойна того, чтобы ею заниматься. Всё же остальное как бы не настоящее. Теперь он видел, что это не так. Есть люди, которые всю жизнь только то и делают, что рубят и сплавляют лес. И считают этот труд ничуть не хуже крестьянского, по-своему гордятся им — и особенно уменьем делать своё дело хорошо и быстро.

Перед закатом солнца, усталые, они возвращались в барак, обходя далеко видный с просеки огромный, в несколько обхватов, пень — мшистый, широко рассевшийся. Толстые угловатые корни глубоко ушли в сырую почву, по верху тёмной, но ещё крепкой древесины чернели трещины, в них застаивалась дождевая вода. Пни поблизости казались совсем маленькими по сравнению с ним. Сибиряки гадали, какое же могучее дерево было, если даже пень поражал их своими размерами. И всё же властный человек поверг лесного великана наземь.

— Вот выворачивать-то придётся, — гудел Тереха.

— Небось вывернут, — говорил Егор.

В бараке, где они жили, Епифан Дрёма часть помещения отделил перегородкой, за нею поселились Вера и Палага. Сюда стал приходить Демьян Лопатин. Забайкальца часто видели теперь с Палагой.

За кустами среди поваленных деревьев и пней поднимались уже четыре барака, в отдалении чернел сарай Авдея Пахомовича. Сибиряки жгли костёр; рыжее пламя никло в пряном, неподвижном воздухе. Во дворе у Епифана мычала корова, и ей вторило лесное эхо. Доносился бойкий говорок Оксаны. Плакал маленький. Потом всё утихомиривалось. Сгущались сумерки. Лес делался чёрным. Крупно и низко выступали звёзды. Наступала ночь…

За месяц сибиряки углубились в тайгу по просеке на добрых два километра. Навстречу им от Красного утёса шли другие рубщики. Как-то Егор приостановился.

— Послушай, — сказал он Терехе, — вроде бы где-то рубят.

— Рубят, — подтвердил и Тереха.

То глухо и далеко, то явственно и как будто совсем близко стучали топорами рубщики, среди которых был хорошо известный Терехе, а в особенности Егору Веретенникову, Генка Волков.

Генку назначили старшим рабочим. На этом настояла Вера. В самом деле, надо же было кому-то отвечать за работу перед десятником. Вера научила Генку замерять "хлысты" — так зовут лесорубы поваленные деревья. Наука оказалась не такой уж сложной, Генка живо постиг её. Вера думала: "Как хорошо, что он такой понятливый!" Это ещё больше укрепило её в стремлении быть для него доброй наставницей.

А Генка всё принимал как должное.

Есть в тайге такое растение — омела, наделённое необычайной способностью гнездиться на деревьях и тянуть из них живые соки. Мясистая, с зелёными присосками, омела живёт за счёт приютившего её дерева. Такова природа этого растения. Бывают и люди такие. И Генка относился к их числу. Он, сам того не сознавая, встретил сначала в Лопатине, а затем и в Вере таких людей, живя с которыми рядом, мог эксплуатировать их доверчивость.

Старший рабочий должен трудиться наравне со всеми и лучше всех; Генка этого не признавал. И в этом тоже сказалась его природа. На просеке он занимался самым лёгким — собирал и жёг сучья. У него было много свободного времени, и потому, может быть, на просеке у Красного утёса лес рубился и остатки его убирались лучше и чище, чем у сибиряков. Перед Верой Генка старался показать себя. А она уже поговорила о нём с Соколовым. Викентий Алексеевич взял фамилию Волкова на заметку — как будущего кандидата на курсы десятников.

Едва поднявшись утром с узкого топчана в комнате за перегородкой на Штурмовом участке, Вера бежала на просеку. Генке она бывать здесь запретила: достаточно и того, что они видятся каждый день на работе. Парень покорно принял и это. В сущности сам-то он мог обойтись и без свиданий… А Вера умилялась: такое ограничение казалось ей верхом самопожертвования. За это она позволяла Генке лишний раз поцеловать себя.

Вера быстро шла по просеке. В синем комбинезоне, в ботинках — сухих, с лоснящимися носками, загорелая, ловкая, очень деловитая. У Красного утёса, захватывая обширные пространства сухой мари, рос тёмный хвойный лес — глухой, почти без подлеска, голоствольный, с мётлами редкой кроны на самых макушках. А ближе к Штурмовому участку было разнолесье. По нему и шла просека. Спускаясь к скалистому утёсу с красными каменными осыпями, просека словно упиралась в него. Горы в этом месте подступали совсем близко, вершины их уходили всё выше в голубое небо, горизонт был изломан. Линия горизонта то щетинилась острыми никами, то становилась более спокойной — там, где лесистые сопки были округлыми или выгибались горбом.

У Красного утёса стояли свежесрубленные бараки, их было видно с просеки. Здесь предполагался конечный пункт узкоколейки.