Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— А барин-то, барин… щепочку взял, переломил и сказал: «Вот так и любовь моя»!

Иннокентий Жук тоже аплодировал:

— Экая проклятая доля была.

Во время второго действия ложа обкома неожиданно наполовину опустела — в ней остались только женщины. Актеры перед этим получили от Акима Морева записочку: «Дорогие друзья! Дела нас оторвали. Не обращайте на это внимания: народ принимает вас всей душой. Он с вами, и мы с вами. Аким Морев».

Легковые машины неслись по грейдерной дороге, разбивая тьму ночи яркими фарами. В первой сидели Аким Морев, Пухов, Лагутин. Во второй — Опарин, со своим облисполкомовским штабом. В третьей — Николай Кораблев и Ларин.

Опарин как только сел рядом с шофером, так и задремал, пробурчав:

— Попользуемся, друзья, случаем: уснем.

Так вел себя Опарин потому, что не верил в беду, весть о которой привез с канала Лагутин. Возможно, ему просто не хотелось верить: ведь так приподнято, радостно идет пленум, так замечательно выступают степные люди… а тут — нате-ка вам — беда!

В угнетенном состоянии были Аким Морев и Пухов.

— Значит, прорвало? — спросил Пухов.

— Да, — подтвердил Лагутин. — Не прорвало, а разломало.

— Вот сволочь-то, — вырвалось у Пухова.

Аким Морев думал: «Как же они… наши ученые? Почему не предусмотрели, что пустыня может не пустить к себе воду? Что же это такое? Вколотили огромные средства в строительство канала, столько труда положили колхозники и сколько надежд возлагали на канал. «С большой водой придет большая жизнь» — это ведь Марьям выразила мысль всех работников степей. Собирались всем пленумом ехать на открытие, как на праздник, а вышли — похороны».

Вскоре машины свернули влево и понеслись вдоль бывшего русла Волги.

Утреннее солнце играло в росе. Она лепилась на травах, поджаренных многодневным зноем, на степных цветах, на склоненных тяжелых колосьях еще не убранной пшеницы. Лучи солнца нежно слизывали слезинки росы, и травы уже сухо шелестели.

Вот и начало Большого канала. Работают мощные насосы. Они забирают воду из Волги и перебрасывают ее в бетонированную ложбину. Видно, как плывут на юг обломки, ветки, листья. А дальше расхлестнулось огромное зеркало когда-то небольшого озера Чапура. И вот оттуда, с плавучих торфяных островов, поднялось что-то огромное, белое и начало кружиться на фоне лазоревой дали, затем резко повернуло в сторону. Через две-три минуты стало видно — в прозрачном воздухе плывет лебедь. Это был все тот же «вдовец», которого так хорошо знали чабаны. Он плывет низко, что-то высматривая, и свистит крыльями.

— Поднебесный красавец, — любуясь лебедем, проговорил Аким Морев, выйдя из машины, и, посмотрев на воду в канале, недоуменно произнес: — Ведь течет.

Следом за ним вышли из машин Николай Кораблев, Пухов, Опарин, Ларин, Лагутин. Александр Пухов, расправляя морщинку на лице, образовавшуюся во время дремы, грубовато сказал, обращаясь к Лагутину:

— Что ж? Зря, выходит, сорвали нас?

— Пустяки. Наговор. Бирюков не допустит. И напрасно меня разбудили, — громко возвестил Опарин и повернул назад, в машину.

— Я был бы рад этому, — ответил Лагутин. — Беда там — дальше.

Машины тронулись без дороги, вдоль канала, ныряя на ухабах. Казалось, и тут все нормально. Но вот люди стали замечать, что вода, пущенная из озера Чапура в старое, местами углубленное русло Волги, замедлила движение и напористо устремилась по бывшим рукавам и протокам. А по основному руслу она течет туго, с неохотой, местами штопоря, словно кто-то невидимыми огромными буравами сверлил дно: вода уходила в почву. Но дальше было то, что Лагутин назвал бедой. Километра за четыре до места, где кончалось естественное бывшее русло Волги, песчаные берега канала, подмываемые водой, отваливались, все расширяя и расширяя его, одновременно заполняя песком, будто разжиженной кашей. Через эту кашу (а она виднелась, словно золотистое просо) вода не текла, а ползла, медленно, неохотно. Дальше она опять впадала в естественное русло. И снова — еще более размытые берега и густые заносы. Но километров через пятьдесят к югу, неподалеку от озера Дундук, обнаружилось уже то, что называется катастрофой.

До этого всем, в том числе и таким знатокам, как Ларин и Николай Кораблев, казалось, что беда не столь уж велика и даже можно было бы сказать — явление в степи нормального порядка. Что ж? Верхний слой земли весьма тонкий, под ним пески, ниже — красная, твердая, как камень, глина. Вода подмывает песок, всасывает его в русло канала, а верхний слой, как слоеный пирог, из-под которого отнят противень, обрушивается. Ничего особенного: вода все равно прорвет эти разжиженные пески. Но вот здесь — катастрофа: тут позавчера была взломана возвышенность — перемычка шириною метров в сорок. И как только она была прорвана, вдруг из берега справа начала выдавливаться, словно из гигантского тюбика, серо-зеленая масса и, точно вулканическая, но холодная лава, стала расползаться по каналу, гоня воду вспять. В центре разжиженной булькающей массы торчала стрела экскаватора и поднятый, как занесенный для удара кулак, ковш; самого экскаватора не было видно. Казалось, он ворочается, пытаясь во что бы то ни стало выбраться из разжиженной массы: стрела и ковш вздрагивают, колышутся.

Экскаваторщики, чей экскаватор увяз, будто конь в болоте, подтвердили: как только перемычка была разломана, так сразу и хлынула эта «проклятая каша».

— Откуда она взялась — кто знает?

Всмотревшись, Николай Кораблев сказал:

— Здесь под дном Волги когда-то протекала неизвестная река… она еще не замерла и «дышит» разжиженным песком. Сорвав перемычку, люди дали ей выход, и она… поплыла.

— Объяснение утешительное, Николай Степанович. Но нам нужно не объяснение, а вода… Большая вода, — сказал Аким Морев.

В это самое время, узнав, что на канал прибыло почти полностью бюро обкома, подъехал Бирюков. Выйдя из машины и насильственно улыбаясь, что было заметно по его искривленным губам и по застывшим, холодным глазам, он тоном шалунишки проговорил:

— Хо! Вот где бедушка нас настигла.

Если бы не эта деланная улыбка, не тон голоса и не слово «бедушка», Аким Морев, возможно, и не взорвался бы. А тут он вдруг увидел перед собой беспечного шалопая и зло крикнул:

— Что за бедушка? Беда на всю область! Народную радость растоптал и — бедушка! Срамом наши головы покрыл и — бедушка!

Опарин молчал, будто онемев.

Бирюков перестал улыбаться. Его лицо, с юношеским румянцем, побледнело, ноздри и веки задрожали, и он глухо произнес:

— Я этого не ждал.

— А! Не ждал? Зачем же брался за строительство канала?

— Мне приказали, — еще глуше ответил Бирюков.

— Кто? — крикнул Аким Морев.

— Партия, — кратко ответил тот.

— Партия никогда не приказывает выполнять непосильную работу. Вы карьерист, сударь. Чужой человек. Явитесь в обком. Мы с вами там поговорим… о бедушке, черт бы вас побрал!

А за Волгой уже поднималось солнце, шевеля густыми лучами в верхушках трав, камыша и казалось таким ласковым, обещающим не палить степи, а нежить их в своей колыбели, как мать нежит любимого ребенка.

Но часа через два-три оно будет палить немилосердно и травы под ногами захрустят, как рассыпанный шлак.

Вода нужна!

Вода в пустыне превыше всего!

В тот же день ровно в одиннадцать утра пленум приступил к работе.

Со сцены выступали простые люди, главным образом представители степных колхозов и совхозов. Они с жаром говорили о своих нуждах, о неполадках и о «заветной мечте». Эти слова, сказанные Марьям, звучали почти во всех речах. Об этом говорили взволнованно, возвышенно, перебиваемые то хорошим смехом, то аплодисментами, то репликами, ожидая, что не сегодня, так завтра весь пленум тронется в степь на открытие канала.

А Акимом Моревым овладело тяжелое раздумье.

«Пригласили в степи, на передовую линию огня, переселенцев из Курской, Орловской областей, с Украины. Едут они к нам. Обещали им большую воду. Приедут, а наша передовая линия будет походить на самое страшное: солдаты есть, но нет винтовок, пушек, снарядов. Да. Да. Без большой воды только так и выглядит наша передовая линия».