Генерал коммуны. Садыя

— Скажи, Мишутка, папке: в тебя, мол…

Шевелит губами Мишутка, не понимает, чего от него мать хочет. А Марья вытирает свободной рукой слезы, шепчет:

— У, изверги, отняли у нас ночи голубые, очи твои ясные. Спишь ты в земле сырой, не шелохнешься. Марьюшку свою не обнимешь, в долю ее бабью не войдешь.

Таращит глазенки Мишутка — не понимает. А Марья встала, выпрямилась, гордая и сильная, тряхнула головой — и пошла от могилки.

Быль что смола, а небыль что вода.

Беспокоится Аграфена — долго нет Марьи с Мишуткой; все на лестницу выглядывает, Борьку искать послала. Запропала Марья. Смеркается, а ее, негодницы, след простыл; а говорила, мол, на полчасика, здесь, по садику, погуляю.

А тут Марьина крестная душу растравила. Приехала она из деревни, новости первейшего обихода привезла. И вот какие: вышла двоюродная сестренка Марьи замуж за понырского парня, повезла к нему, как рассказывает крестная, два каньевых одеяла, два стеганых, два байковых, два покрывала тюлевых на постель, восемь наволочек, два ковра — один хороший, в Москве покупали, две занавески тюлевые, пять простыней, шесть скатертей и машинку ножную; и поклон был добротный — родня жениха и невесты не скупилась… и отрезы, и деньги — чего только не клали…

Не вытерпела Аграфена:

— Не мути душу, Хаврошка. Наговорила семь верст до небес! За хорошее плохим не платят.

Обиделась крестная:

— Да я что… говорю: прибеднялась, а свадьбу вон какую сыграли.

— Чтоб тебя паралич стукнул…

«И зачем ее Степан в крестные настоял, упиралась я ведь тогда — на кой черт! Хорошо, что Марьи нет дома».

Стала она выпроваживать Марьину крестную, а тут сама Марья пришла; глаза красные, усталые, словно плакала где.

— Дай-ка мне его, богатыря, — засуетилась крестная, но Аграфена не дала ей в руки мальчонку:

— Нечего, ему спать надо, замаялся Мишутка. А ты тож хороша: ушла на полчасика, а за самой хоть кобеля вдогонку.

Не оправдывалась Марья, прошла к себе;

— В поле мы ходили.

— Иди сюда, дружок, — взяла Мишутку Аграфена, закрыла поцелуями. — Брось ты мне, Хаврошка, зубы заговаривать, ты меня замуж возьми, а на шею я сама сяду. Некогда…

Обиделась крестная: недаром говорят, на Аграфену как найдет. Ушла.

Обрадовалась Аграфена, что спровадила. А вечером Степану выговор сделала:

— Говорила тебе, не ту крестную Марье подбираешь. Времечко-то подтвердило. Норовит змею за пазуху пустить. Невдомек, что девчонке от этого больно может. И так ранка, а она травит. Как был язык помело, так и остался. Совести не имеет.

61

Аболонскому смешна Ксенина наивность. «Как всякая женщина, она наделена всеми качествами понемногу», — размышлял он, — немного остроумна, немного надменна, немного капризна и, как необходимость, немного глупа».

Аболонскому хотелось, как всегда, распахнув дверь и не давая Ксене прийти в себя, поразить неожиданностью, каким-нибудь каламбуром, вычитанным им или самим придуманным, или подарком, который бы заставил ее удивиться и обрадоваться.

Находчивость Аболонского, умение свободно, игриво обращаться с женщиной нравились Ксене, особенно в те часы, когда было капризное желание повелевать мужчиной, «ломаться», чувствовать свое превосходство; ей хотелось в десятый раз убедить себя, что она не увяла, еще может нравиться и беспокоить мужские сердца.

Аболонский не ожидал, не думал, что придет не вовремя.

Он считал, что знает Ксеню до самой последней клеточки. В ней он не видел оригинального. Она глупа как пробка, но разве красивая женщина должна обладать чем-то большим?

Настроение Ксени он принял за сумасбродное желание поломаться. С улыбочкой положил на стол предмет, похожий на чертежную доску, и развернул оберточную бумагу. Ксеня брезгливо поморщилась. Это была картина в духе абстрактного искусства.

— Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем они могут, и не исполняют даже возможного. Но я из тех влюбленных, которые исполняют даже невозможное.

— Мне надоело ваше глубокомыслие. Пошло.

Аболонского не смутила неожиданная реакция Ксени, Он продолжал в своем духе:

— Вы только взгляните, мадам… Фиолетовые линии — это размытая дождем дорога, а это — отпечатки босых ног… Отпечатки глубокого поэтического смысла. Дорога к любимой…

— Я не приму вашей картины. Она мне не нравится. — Ксеня сама не понимала, что с ней происходит. — И я хочу сегодня побыть одна. Слышите, Витольд? — Ощущая, как сохнут губы, повысила голос: —Слышите… Витольд?!

«Что с ней? Какая шальная муха укусила?»

— Желание женщины — закон, — вяло защищался Аболонский, стараясь как-то выйти из неудобного положения. — Мадам, я целую ручки. — И в той же игривой манере закончил: — Адью! — Он взял картину: — Я не смею уносить то, что принадлежит вам. — И положил ее на диван; затем повернулся, и в глазах — недоумение и растерянность.

На столе разбросаны листки из журнала со статьей Ксени. Они были перечеркнуты фиолетовыми чернилами. Он нагнулся; поднял с пола листок, положил на стол к тем, что были перечеркнуты. Все то, что было написано о разделении промысла, зачеркнуто густо-густо, а на полях надпись: «Глупо и ненужно».

Аболонский мрачно посмотрел на Ксеню:

— Это все, что вы смогли сделать?

Ксеня вдруг вспыхнула и покраснела:

— Что, спеленали, думаете?.. Вы меня не спеленали, я не в ваших руках и вы не смеете моими руками делать свои грязные делишки.

— Мои руки так же чисты, как и ваши, — сказал Аболонский. — Я, как и вы, способен только на честное дело. Я не настаивал и не наталкивал вас, а сама жизнь требовала решения этого вопроса, и вы, как инженер, должны понимать…

— Я, как инженер, поняла…

Вздрагивающая рука Ксени потянулась к столику, с трудом открыла ключом, выдвинула ящик:

— Возьмите вашу писульку, она мне ни к чему.

Аболонский взял. Это письмо в ЦК, которое написал он, Аболонский, и в котором он от имени нескольких инженеров, в том числе и Ксени, автора статьи, получившей авторитетную общественную поддержку, как он подчеркивал в письме, просил ЦК разобраться… В письме были ясно изложены мотивы: секретарь горкома Бадыгова, имея личные счеты со Светлячковой, в ущерб делу отклоняет важнейшие государственные вопросы. Это был тот удар, который Аболонский держал про запас и которым он рассчитывал вывести из игры Бадыгову.

Аболонский наугад прочитал строчку из письма: «Трудные личные взаимоотношения между Бадыговой и Светлячковой, жертвой которых стала опытный инженер Светлячкова…» «М-да… И кто ей наступил на хвост? Без нее письмо менее весомо».

— Вы поступаете, как глупая женщина, поняли? Ваша статья получила отклики, все разумные люди на нашей стороне, на стороне справедливости… («Ну и без нее обойдемся…») Или вы уже изменили свое мнение?

— Мое мнение всегда при мне. Как инженер, я твердо знаю, что новый промысел — реальный и необходимый жизненный вопрос.

— Так что же?! — неожиданно для себя крикнул Аболонский.

— Вы не повышайте голос. Но этот вопрос — вопрос завтрашнего дня, а сейчас я против распыления оборудования, средств. Я за подготовку для завтрашнего дня базы, а не за фикцию. И, может быть, как глупая женщина, я не сразу поняла, что вы используете меня в своих гнусных целях. Как глупо все. Оставьте меня.

Аболонский еще пытался что-то предпринять, но было ясно: все, Ксеня из игры вышла. Он ненавидел сейчас эту женщину, и ему хотелось что-то сказать обидное, оскорбляющее:

— Быстро вас прилюбил Панкратов, его голосом заговорили. Эх, сердце женское: кому отдаетесь, тому и служите.

Аболонский круто повернулся; резко, со стоном захлопнулась дверь. Сбежав по лестнице, он некоторое время постоял у подъезда, похожий на петуха, облитого водой, но еще петушившегося. «Да ну ее… Сумасбродка».

Ксеня осталась одна. Она еще не понимала того, что произошло и почему произошло. Потом вдруг что-то вспомнила, спохватилась, распахнула дверь и выбежала на площадку. Один, два шага; она спустилась на две-три ступеньки по лестнице вниз. Постояла, вслушиваясь. Внизу было тихо, спокойно. Облегченно вздохнула.