Стоход

— Замучил ты меня! Я бежал следом и боялся, утону, если выступит вода. Хорошо, что догадался потом сесть на плуг, как муха на рог быка.

— Эх и дорожка получилась! — восхищался Антон.

— Даже не ожидал, что такая тяжелая машина, а так легко пойдет по болоту! Когда ты взял по трясине, я кричал тебе, кричал, что утонем вместе со всем этим орудием. Да куда там!..

— Ну как, пойдем домой? — спрашивал Антон, заранее почесывая затылок. — Влетит нам!

— Влетит, если до комиссара дойдет.

— Он нас поймет. Грыць, а давай вместе после войны работать. Скрипки у тебя теперь нет.

— Нет! — Гриша отрицательно качнул головой. — Теперь-то я музыку и вовсе не брошу. Александр Федорович сказал, что, не дожидаясь окончания войны, отправит меня учиться. А скрипку наживем. Знаешь, Антон, о чем я сейчас думаю. Вот кончится война, да запрячь бы все танки в такие вот плуги — за один месяц не осталось бы болот на всей земле!

— Э-э, такое будет еще не скоро: чтоб сразу все, что делалось на войну, повернуть на жизнь.

— Но будет же?

— Будет.

Светало. Канал, прорытый тягачом, заполнил густой молочный туман. Он белел прямой широкой дорогой.

Григорию эта широкая светлая дорога показалась дорогой из войны в мир.

СВЕТ ИЗ БЕРЕЗЫ

Эпилог

Прошло много лет.

На пепелищах выросли дома. Над могилами безвестных героев взметнулись обелиски. Зажили раны солдатские. И разве только перед непогодой ныли или тупо покалывали.

Но у многих остались открытые, незаживающие, вечно кровоточащие раны. И по-разному вели себя те, у кого они остались открытыми.

Одни от боли и отчаяния пили горькую.

Другие метались по белу свету, нигде не находя себе покоя.

Третьи много, до смертельной устали работали.

Григорий Крук писал музыку. Писал дни и ночи. И когда учился в культпросветучилище, и когда начал работать художественным руководителем заводского Дворца культуры в городе. Но он не только писал. Он любил сам исполнять свои произведения и всегда играл с упоением, так, словно что-то искал, чего-то откуда-то ждал. Его манерой исполнения восхищались. Сам же он всегда оставался недовольным собою.

«Плохо! Не то!» — говорил он себе и уединялся в своей маленькой комнатенке в одном из тихих переулков Киева. И тогда Олеся, ставшая его женой и другом, приходила к нему на помощь. Всякий раз она приносила ему новую книгу о жизни какого-нибудь великого мастера искусства, талант которого расцвел в зрелые годы. И это больше, чем любые слова и заверения друзей, успокаивало Григория, утверждало веру в себя.

Перед самым отпуском Олеся принесла газету со статьей о большом строительстве в Березе Картузской.

— Поезжай в отпуск один. Посмотришь, что там теперь делается в наших родных краях, и напишешь то, о чем мечтаешь. Я уверена, что ты напишешь «Песню Морочанского бора». А по пути заедешь в Картуз-Березу, поставишь памятник на могиле отца.

И вот она, станция Береза.

Григорий вышел из вагона. Осмотрелся. И невольно подумал: «Почему назвали Березой этот небольшой железнодорожный поселочек? Ведь вокруг до самого горизонта — ни деревца, ни кустика».

Груз его, мраморная плита с выгравированными буквами, бережно уложенная в огромный ящик, уже лежал в багажном отделении. Григорий решил сначала найти могилу отца, чтобы знать, куда везти плиту. До тюрьмы было семь километров ровной, вымощенной булыжником дороги. Григорий знал, что дорогу эту построили узники Картуз-Березы. Он решил идти пешком.

Но не успел пройти и километра, как его догнала «Победа». Резко затормозив, водитель окликнул:

— Вам далеко?

— В тюрьму! — криво улыбнувшись, ответил Григорий и с любопытством посмотрел на веселого веснушчатого парня в кепчонке, чудом прицепившейся на буйных рыжих кудрях.

— На экскурсию? — уточнил парень. — Могу подвезти.

Влезая в машину, Григорий спросил водителя, здешний он или приезжий.

— Я, можно сказать, прирожденный березняк! — ответил тот с гордостью.

Григорий вздрогнул: вспомнился знакомый с детства, страшный смысл слова «березняк». И он еще внимательней посмотрел на длинное и узкое, словно сплющенное, лицо водителя.

— Родом-то я вологодский. А сюда приехал с гидрогеологами еще до начала стройки. Так что я коренной березняк, — еще раз подтвердил водитель. — А ты что, только в тюрьму, из любопытства? Там теперь скоро будет музей…

Не вдаваясь в подробности, Григорий ответил, что у него тут похоронен отец, и объяснил, зачем он приехал.

Участливо выслушав его и глядя все время только на дорогу, водитель печально сказал:

— Нелегкая у тебя задача. Кладбища-то настоящего нет возле тюрьмы. Рвы да колдобины. Расстреляно там только в войну больше десяти тысяч. А сколько до войны, при ясновельможных, никто не знает.

— А памятник есть?

Водитель молча смотрел вдоль дороги, словно впереди было какое-то препятствие, мешавшее ему говорить, потом неожиданно оживленно ответил:

— Памятник будет. Строим. Вот уже второй год строим. Хочешь, подброшу, посмотришь. А в тюрьму зайдешь на обратном пути.

Машина поравнялась с двухэтажными казармами из красного кирпича, почерневшего от времени. Чувствуя, как холодеет под ложечкой, Григорий посмотрел на бывшую тюрьму, в которой побывали он сам, отец и дед. Высокой каменной ограды, на которой погибла в ту июльскую ночь тысяча пленных, пытавшихся вырваться на свободу, этой окровавленной, изрешеченной пулями, недосягаемой стены не было вовсе. Да и сами казармы словно вросли в землю.

— Что тут теперь? — с трудом ворочая языком, спросил Григорий.

— Какие-то склады. Но скоро будет музей. Вход свободный.

— Да вход сюда был и раньше, только выхода не было! — вздохнул Григорий и, заметив, что водитель притормаживает, добавил: — Так, если можно, я поеду дальше, посмотрю памятник.

— Самого-то памятника еще нет, только фундамент закладываем, — прибавив газу, ответил водитель.

Вдоль дороги мелькали кусты ольхи, кочки да заросшие лозняком болота. Лишь изредка попадались сизовато-черные пашни. Увидев аиста, Григорий, словно встретил самого задушевного друга детства, долго оглядывался. Водитель спросил:

— Что там?

— Аист.

— Вон еще один, наш собственный, — кивнул водитель вперед, — аист нового типа.

Григорий присмотрелся и вдалеке увидел подъемный кран, похожий на поднявшего голову серого аиста.

Машина выскочила на широкую и гладкую, как река в тихую погоду, асфальтированную дорогу.

— Откуда тут такое шоссе? Куда оно идет? — изумился Григорий.

— От железной дороги к Березовской ГЭС.

— Я слыхал, что здесь строится большая электростанция. Но не представлял, что уж так, на широкую ногу. Это ж было самое страшное место во всей Западной Белоруссии и Украине.

Широкий сверкающий асфальт привел к огромному котловану, в котором работали десятки кранов, экскаваторов, множество бульдозеров, самосвалов и других машин. За котлованом раскинулся рабочий городок из новеньких кирпичных домиков, крытых белым шифером. Прямые улицы с молодыми топольками вдоль тротуаров.

— Ну как, по-твоему, памятник получится достойный? — кивнул водитель на фундамент из крупных блоков. — Эту стройку и называют памятником тем, кто погиб в Картуз-Березе. Разве плохой памятник — электростанция, которая даст свет нескольким областям.

— Свет из Березы Картузской… — мечтательно прикрыв глаза, тихо произнес Григорий Крук. — Свет из Картуз-Березы! А раньше знаешь как было, до тридцать девятого?

— Кое-что слышал… А теперь вот — свет… Ну вот что, ты поброди, осмотрись и приходи ко мне ночевать. Вон в тот домик, крытый толью. Это наше холостяцкое общежитие. А мне надо поставить машину. Только приходи не позже шести, чтобы успеть в столовку.

Оставшись один, Григорий долго смотрел на стройку, и в душе его, словно какая-то новая волнующая мелодия, звучали слова: