Киноповести

— К кому посылали-то? Кто?

Макся молчит.

— Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?

Макся повел глаза на воеводу, на Красулина... Отвернулся.

Воевода подумал. И ласково попросил:

— Ну-ка, погрейте его железкой — авось сговорчивей станет.

Палач накалил на огне железный прут...

— К кому послали-то?— все так же ласково спрашивал воевода.— Зачем?

Макся взвыл, забился на соломе. Палач отнял прут, положил его опять в огонь.

— Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите. К кому послали-то? Мм?..

Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.

— Последний раз спрашиваю!— стал терять терпение воевода.— К кому шел?

Макся молчал.

Палач провел прутом по спине.

Макся взвыл.

Воевода встал. Сделался совсем злой.

— Пеняй на себя, парень.

Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.

Посадский торговый и работный люд стоял на берегу. Смотрели на проводы. Ликований не было.

Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.

Ударили пушки со стен.

К виселице подвели Максю, накинули петлю и вздернули.

Макся был истерзан на пытках, смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.

Воевода понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали.

Флот отвалил от берега, растянулся по реке.

Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направился к кремлю.

Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стали определенно угрожающими.

Послышались отдельные выкрики:

— Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!

— А им-то что!..— вторили другие.

Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав и показал глазами — идти вперед и помалкивать.

— Сволочи!— сказал Михайло Прозоровский.— Как заговорили.

— Иди, вроде не слышишь,— велел воевода.— Даст бог, князь Семен обернется скоро: всех найдем.

— Прижали хвосты-то!— орали.

— Узю их!..

— Сволочи!— горько возмущался Михайло Прозоровский.

Так было в Астрахани.

А вот как было на Волге, пониже Черного Яра.

Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками.

— Похоже, татары.

— Они...

— Чего-то надо. Сказать, видно, хотят чего-то.

Степан всматривался в далекий берег.

— Ну-ка, кто-нибудь — сплавайте!

Стружок полегче отвалил от флотилии, замахал веслами на ту сторону.

Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр:

— Федька!..

Наверху показалась голова Федьки Шелудяка.

— Батька, звал?

— Будь наготове!— сказал ему Иван Черноярец. (Степан в это время переобувался: промочил ноги, когда сходил со струга.)

—Татары неспроста машут. Никого там не видно? На твоей стороне.

— Нет.

— Смотрите.

— Не зевали чтоб,— подсказал Степан.

— Не зевайте!

— Смотрим!

Стружок махал уже от того берега.

Разинцы притихли. Ждали.

Стружок приближался медленно. Или так казалось.

Степана взяло нетерпение.

— Ну?!— крикнул он.— Умерли?

Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и пошел к атаману.

— Татары... Говорят: тыщ с пять стрельцов и астра-ханцев верстах в шести отсудова. Это мурза шлет.

Степан подал лист Мишке Ярославову.

— Водой только? Али конные тоже?..

— Конных нет, говорят. Волгой. Держутся ближе к нашему берегу.

— Этой большой дуры нет с ими?

— Какой дуры?

— Корабль они называют... «Орел».

— Не знаю, не сказывали.

— Мурза пишет,— встрял Мишка.— Были у его от Ивана Красулина... Три тыщи и двести навстречу нам идет. С князем Львовым. Иван передает, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных побьют, как с тобой сви-дются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру... Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами подымут. Сам он, Иван, остается в Астрахани. И это, мол, к лучшему: город брать надо. А в городе ишшо остались, мол, и они будут сидеть...

— Все?

— Парня нашего замучили. Повесили.

Степан поднялся повыше, на камни, громко сказал:

— Казаки!.. Там,— указал вниз,— стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они пишут. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. Я впереди буду. Федька!..

— Слухаю, батька!

— Как увидишь, так обходи их со спины. Мы берега держаться станем. Без меня тоже не стреляй. Можа, с их-ной стороны и стрельнут раз-два — терпи. Как уж увидишь — бой, тада вали!

— Чуем!

— Максю-то... Милый мой. Нну!.. В гробину вас!..

Митрополит, созвав духовенство, устроил крестный ход вокруг всего Белгорода.

Впереди несли икону Божьей Матери (точно такая же, какой Степан прострелил лоб в Царицыне).

Обходили кругом стену.

Всякий раз, как шествие доходило до ворот, свершалось молебствие.

Прозоровский с военными осматривал городские укрепления. Обошли стены, осмотрели пушки, развели по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, саблями, бердышами, расставили пушкарей, затинщиков при затинных пищалях. Чтобы пресечь всякое сообщение города с внешним миром, завалили ворота кирпичом.

На стенах не только стрельцы, а и посадские тоже — с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или бердышом, а некоторые с копьями. Аежали кучи камней на случай приступа, заготавливались дрова и вода, чтобы кипятить воду и лить сверху на штурмующих.

Большого оживления не заметно.

— Только не боитесь, ребятушки!— подбадривает воевода.— Ничего он с нами не сделает. Посидим самое большее — с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь в Москве уж...

— А где ж князь Семен-то?

— Князь Семен... он отступил пока. Гонцов мы надежных послали, резвых — скоро добегут. Постойте, детушки, за царя и церкву святую, не дайте своровать вору — царь и господь не оставют вас.

Ночь опустилась на землю, темная. Тишина... Все успокоилось. Или притаилось.

Вдруг тишину эту раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские: казаки пошли на приступ.

— Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно!— громко говорил воевода, окруженный стрелецкими головами, дворянами, детьми боярскими, подьячими и приказными.— Дерзайте!— повторял воевода, облачаясь в панцирь.— Ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать доблестно, даже до смерти. И кто хочет, в надежде на бога, получить блага и наслаждения со всеми святыми на том свете, тот пострадает с нами в сию ночь, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина.

Все это смахивало у воеводы на молитву. Его плохо слушали: вооружались, кто как и чем. Воеводе подвели коня, крытого попоной. Он не сел, пошел пешком к стене.

— Дерзайте, дети!

— Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже до смерти,— как-то очень уж спокойно откликнулся голова стрелецкий Иван Красулин.

— Куды он ударил, разбойник?

— На Вознесенские ворота.

— Туды, детушки! Дерзайте!

Трубили трубы к бою, звонили колокола; там и здесь слышались стрельба и отдаленный шум начавшегося штурма.

У Вознесенских ворот хоть и была стрельба с обеих сторон, но не особенно густая. Казаки за стеной больше шумели, чем лезли на стену.

— Да суды ли он ударил-то?— крикнул Михайло Прозоровский.