Арктический роман

«…Лешка лучше меня. Не знаю: будет ли у меня когда-либо друг?.. Останется ли другом Лешка?.. Но знаю теперь определенно: та дружба, которая была между нами, неповторима для меня — она останется в моем сердце навечно. И если когда-либо случится с Лешкой что-то неладное, я знаю теперь, что поступлюсь всем — приду к нему как тот, кем я был для него прежде. Я уверен: случится со мной что-то, Лешка придет ко мне, как настоящий друг. Но теперь… Мы никогда уж не будем такими, какими были».

Романов отодвинул тетрадь, Гаевой поднял голову; глаза были красные от усталости и бессонной ночи, слезились.

— Вы помните, что было накануне того месяца, когда он сделал последнюю запись? — спросил Гаевой.

Романов помнил.

В океане, в морях, подогреваемых Гольфстримом, бушевали шторма. По нескольку дней кряду не показывались в небе звезды.

Романов сидел у себя в кабинетике. Афанасьев и Корнилова вошли вдвоем; шапка у Афанасьева сбита набок, у Корниловой — сдвинута к затылку, щеки розовые с мороза, лица озарены неистовым светом глаз. Корнилова держала за руку парня, прижималась головой к плечу.

— Что? — спросил Романов. — Вам кто-то по бублику дал?

Они переглянулись, рассмеялись; смеялись громко, долго, не в силах успокоиться. Все их смешило. Они были шалые… Афанасьев вынул из-за борта полупальто рулончик бумаги, развернул: на стол легли два листка — Афанасьев и Корнилова просили зарегистрировать брак.

Заявления Афанасьева и Корниловой Романов переслал в Баренцбург; консульство сделало запрос Большой земле: не состоит ли в гражданском браке Афанасьев, не замужем ли Корнилова? — свадьба разрешалась лишь после того, как консульство получит ответ. Шахтеры готовили Афанасьеву и Корниловой молодежную свадьбу.

Из Москвы на остров пришло одновременно шесть радиограмм: Афанасьеву, Корниловой, Гаевому, Романову, Новинской и Батурину. Мать Афанасьева двумя руками отбивалась от свадьбы: дети, если у них есть хоть капля уважения к матери, должны повременить:

«Свадьба может состояться только Москве, дома»; «Уймите детей… они еще глупенькие». В Москву тотчас же полетели ответные радиограммы. Радиоперестрелка завязалась. Мать Афанасьева «стояла насмерть».

Жених и невеста избегали встреч с людьми, на людях не знали, как вести себя, — в свободное от работы время отсиживались дома. Романов встретил их пополудни возле итээровского дома.

— Что?.. Отнимают бублики?

— Па-ап-омните, Александр Васильевич, вы однажды сказали: «Все мы бедовые с детьми, пока они каши просят»? Раиса Ефимовна ответила: «У меня Анютка будет каши просить и в замужестве». Ва-ав-се матери одинаковы в этом, — вздохнул Афанасьев. — Для моей мамы и мои дети будут не мои, а ее дети, и я вместе с ними — ребенок, за которым нужен глаз да глаз.

— Амэн! — сказал Романов.

Над Грумантом, впервые после полярной ночи, загорелся край облачка, зажженный солнцем из-за горизонта. Афанасьев и Корнилова впервые после длительного перерыва появились на Птичке. Жених был в черной паре, в остроносых полуботинках; белая сорочка, узкий галстук; невеста — в белом платье, в черных туфельках на тонком каблучке, — на ней был наряд, в котором она выступала на вечере в честь первого советского искусственного спутника Земли. Парень и девчонка были бледные; глаза провалились, щеки запали; в глазах не вмещался неистовый блеск — разливался по лицам. Новинская угощала их чаем.

— Па-ап-ожалуйста… приходите сегодня, — просил Афанасьев, не притронувшись к чашке. — Ха-ах-оть на часок, а потом уйдете…

— Ну и что! — говорила о своем Корнилова. — Нам вместе прядется сколько?.. Лет пятьдесят — семьдесят жить? — Говорила, поглядывая на парня игриво, поддразнивая. — А месяц-другой — не срок. Подумаешь!.. И узнаем друг друга лучше, правда же? Может, мы еще и не подходим друг для друга…

Она то и дело сдувала прядку со лба.

— В общем, м-мы будем ждать вас, Раиса Ефимовна и Александр Васильевич, — сказал Афанасьев, шагнул к выходу следом за Ольгой.

Новинская вышла за ними, сдержанно улыбалась.

Это было вечером 23 февраля. В тот день впервые после полярной ночи над островом показалось солнце; с Груманта не было видно солнца: оно было скрыто горами. 23 февраля, вместе с Днем Советской Армии, на острове отмечался День солнца.

В комнате Афанасьева и Гаевого дым стоял коромыслом. Гостей было много; сидели на стульях, на чемоданах; Гаевой взобрался на спинку кровати, откупоривал бутылку шампанского. Переламываясь то в одну, то в другую сторону, Остин дирижировал у стола. Гремела радиола.

Новинская приглушила радиолу, согнала с кровати Гаевого.

— Когда горит огонь, это уже не просто превращение материи, а жизнь. Пусть всегда горят глаза и солнце!..

Гаевой изъяснялся афоризмами. Потом он вдруг навязал преглупеишую «игру для всех».

— Игра называется, — объяснял Гаевой, подняв стакан, — «Ты будешь моей до самого гроба… и после гроба немножко». Целуются все. Горько!

В комнате поднялся шум, взорвался смех. Гаевого поддержали Дробненький мужичок и табельщица Галочка.

Афанасьев и Корнилова сидели в голове стола, поцеловались стоя.

— Смотри, — сказала Новинская Романову на ухо, показывая на жениха и невесту. — Елена Зиновьевна может спокойно спать: «дети унялись»…

Корнилова не стеснялась того, что на нее смотрят, — первая тянулась пунцовыми губами к парню.

Гаевой выкрикивал, помогал Остину дирижировать У стола, — не целовался ни с кем. Лишь раз прошла к нему за спинами сидевших у стола Корнилова, обняла руками за шею и, подтянувшись на цыпочках, поцеловала в губы. Гаевой поцеловал руку девчонке.

В начале двенадцатого Панова ушла; с двенадцати она должна была заступать на дежурство, — увела Корнилову.

В комнате Афанасьева и Гаевого продолжался праздник Первого солнца.

— Вот, — сказал Гаевой; положил на стол стандартный бланк радиограммы, заполненный знакомым почерком грумантского радиста. — Я и правда, Александр Васильевич, был в тот вечер как дурной. Все обошлось хорошо. Все было так, как и должно быть между друзьями. Но Вовка обидел меня перед этим…

Он потрогал пластырь на лбу, вновь сел на кровать, уронил голову в ладони. Говорил, раскачиваясь:

— Я знаю, Александр Васильевич: женщины не забирают друзей по частям. Они забирают их целиком — навсегда, — говорил Гаевой.

— Куда пошли Остин и Березин, Леша?

— И это я знаю, Александр Васильевич, — говорил Гаевой. — Я читал где-то: люди с возрастом становятся скрытными. Я много думал об этом. Это правильно. Нас с детства учат распахивать душу, как пиджак: перед родителями, перед учительницей, перед старшими. А жизнь бывает как терновник… Женщины начинают понимать это раньше: у них более нежная кожа, более чувствительная. Они и своих суженых приучают скрытничать… Если б Вовка не скрывал от меня последнее время, чем он живет, что делает, его не искали бы всем рудником. Я знаю… Вовка обидел меня тогда, Александр Васильевич. Я простил ему эту обиду. Но она еще жила во мне в тот вечер. Поэтому я и был как дурной.

Он поднялся с кровати; косточки в суставах хрустнули; шатаясь, прошел к столу, посмотрел на часы, возвратился к кровати.

— Посмотрите, кто прислал эту радиограмму, Александр Васильевич, — сказал Гаевой.

Романов взглянул: «Москва… Борис Афанасьев».

— В ней и все дело, Александр Васильевич.

Двадцать третьего февраля Афанасьев и Гаевой собирались в клуб — провести вечер. Они долго собирались. Афанасьев застегивал манжету, Гаевой завязывал галстук, — старались как можно реже встречаться взглядами, как повелось в последнее время.

— Ла-ал-еша, — сказал Афанасьев, — сегодня я буду ночевать у пигалицы. Чтоб ты знал…

— Нет, — сказал Гаевой, поднял голову. — Ты не пойдешь к Ольге, — сказал он. — Настоящие парни сначала женятся…

Афанасьев оставил запонку.

— За-аз-начит, ты думаешь, что я могу стать подлецом?