На берегах Дуная

К рассвету продвижение противника на всем фронте было остановлено. В обороне гвардейцев образовался мешок шириной до шести и длиной около двенадцати километров.

Алтаев беспрерывно говорил по телефону, выслушивал доклады и отдавал распоряжения. От второго телефона не отходили начальник штаба и член Военного совета. Телефон адъютанта занял начальник оперативного отдела. Тут же в прихожей сидели радисты, выстукивая ключами. То и дело за окном гудели броневики, урчали автомашины, с хлопаньем потрескивали мотоциклы. Сейчас некогда было раздумывать и подолгу обсуждать. Секунды решали успех. В кабинет командующего приходили, торопливо докладывали и, получив указания, уходили командующие родами войск, начальники отделов, офицеры-оперативники, разведчики, шифровальщики.

— Противник остановлен, — громко проговорил Алтаев и отдернул штору на окне.

Утренний свет рванулся в кабинет. Все на мгновение потускнело, стены и потолок кутались в сизом табачном дыму. Электрическая лампочка сиротливо желтела, не имея сил бороться с неудержимым потоком света.

— Адъютант, — крикнул Алтаев, — раскрывай все окна! Утро разгорается.

Ночью роту подняли по тревоге. Настя и Тоня поспешно оделись. По фронтовой привычке все было рядом: на табуретке сложены юбки и гимнастерки, на полу вещевые мешки, шинели и ушанки, около них валенки и носки, у изголовья постелей винтовки, противогазы, подсумки и лопаты.

Они выбежали на улицу. Взад и вперед сновали люди. Со всех сторон доносилось фырканье моторов.

Рота строилась. Старший лейтенант Рахматулин бегал от взвода к взводу, проверял людей.

Из-за дома броской рысью выехал кто-то на черной лошади.

— Готовы, Рахматулин? — по голосу узнала Настя Бахарева.

— Так точно, товарищ гвардии майор, — ответил ротный, — все люди налицо.

— Шагом марш, — скомандовал Бахарев и поскакал к другим подразделениям.

— А я все как-то не привыкну называть его майором, — шептала Тоня, — вчера два раза капитаном назвала. Неудобно так.

Настя ничего не ответила и молча поспешила за строем.

Ночью группа Бахарева вернулась с задания. Трех разведчиков принесли на плащ-палатках. Весь день Бахарев был в штабе армии, а к вечеру возвратился в новеньких майорских погонах, построил роту и объявил, что он назначен командиром батальона.

После обеда Настя, проходя по коридору, случайно открыла дверь в комнату Бахарева. Он склонился у стола над грудой каких-то бумаг. На полу темнел раскрытый чемодан.

— Простите, товарищ гвардии майор! — Настя хотела захлопнуть дверь.

— Заходите, Настя, заходите, — пригласил Бахарев.

— Дверью ошиблась, простите, — густо покраснела девушка, не зная, то ли уходить назад, то ли войти в комнату.

— Посидите немножко, — Бахарев провел ее к столу, — возможно, не скоро увидимся. А мы с вами как-никак полтора года вместе воевали.

Настя, все еще смущенная, села.

Она взглянула на стол. То, что казалось грудой бумаг, были цветные открытки и репродукции с картин.

«Откуда все это?» — подумала Настя.

— Мое богатство, — словоохотливо говорил Бахарев, — всю жизнь собираю, самое любимое с собой вожу. И теперь вот — все уцелело, а я беспокоился, пропали, думал.

Она взглянула на его лицо. Оно сейчас было каким-то необычным, мечтательным.

— Вот взгляните, — достал он с самого низу небольшую, размером в две открытки, картину, — Маковский, «Игра в бабки».

Настя увидела ветхий деревенский сарай и перед ним пятерых босоногих мальчиков. Один стоял в центре и прицеливался биткой. Старый, видимо отцовский, картуз он нахлобучил на головенку. Из-под него торчали рыжеватые пряди волос и бойко щурились едва заметные глаза. Вся его невысокая фигурка дышала уверенностью и силой. Он еще даже не размахнулся, но Настя была уверена, что мальчик обязательно попадет в рядок желтоватых бабок и выбьет больше всех.

— А знаете, он чем-то на вас похож, — указывая на мальчика, проговорила Настя.

— Ну, что вы, у меня никогда не было столько самоуверенности. Я скорее вот на этого похож, — показал он на мальчика, который сидел на земле и, опустив косматую головку, с горечью рассматривал бабку, — все проиграл, последняя бабка осталась.

— Ничуть вы на него не похожи, — качнула головой Настя.

— Возможно, — вздыхая, ответил Бахарев. — Мне кажется, что в каждом из этих пяти мальчиков есть что-то мое, родное, близкое, и не только в мальчиках, а даже вот в хворостинах на соломе, в наседке с цыплятами, в брошенном колесе, в синеве неба я чувствую такое близкое, от чего хочется без конца смотреть на эту картину… Я вырос в городе, а эта деревенская сценка родная мне. Вы помните, как Лев Николаевич говорил об искусстве?

— Нет, — призналась Настя.

— Он говорил, что искусство — это способность одного человека с помощью слов, красок, звуков передать свои мысли и чувства другому человеку, другим людям. Вот взгляните на другое, — вытащил он репродукцию с картины Шишкина «Рожь», — ржаное поле волнуется, бронзовеет под солнцем. А через поле вьется дорожка и скрывается вдали. Я не знаю, куда ведет эта дорога, но мне хочется пойти по ней и шагать, шагать без конца. Кругом раздолье, поля, леса, трепетное марево со всех сторон… А когда мне станет грустно, тяжело, я смотрю вот на эту засохшую сосну. Видите, какая стоит она одинокая, печальная, безжизненная. Доломает ветер последние сучья, источит червь когда-то сочный ствол, и упадет сосенка. Тогда у меня сразу появляется мысль: почему же, почему не устояла? Значит, не смогла бороться. И тогда мне хочется быть, вот как эта рядом, — гордой, сильной, с пышными ветвями, крепким стволом. А чтобы быть такой, нужно уметь устоять. И я всеми силами стремлюсь крепко стоять на ногах и, как бы ни оборачивалась жизнь, найти твердую опору и прямо шагать и шагать вперед…

Бахарев доставал одну картинку за другой и все говорил и говорил. Его рыжеватые волосы мелкими колечками вились на висках, привздернутый нос рябили редкие морщинки, на щеках круглились ямочки.

— Вечер уже, — взглянув в окно, сожалеюще закончил он, — простите, Настенька, собираться нужно. Встретимся как-нибудь в Москве, в Третьяковку сходим.

До сумерек ходила Настя, вспоминая все, что видела у Бахарева. Она вглядывалась в деревья, в постройки, в заснеженные поля. Ей вдруг захотелось без конца ходить и рассматривать все, изучать, отыскивать новые признаки каждого предмета…

И вот теперь он, Бахарев, командует их батальоном…

Под десятками ног хрустел снег. Подразделения шли ускоренным шагом. Невдалеке слышалась учащенная стрельба. Вчера вечером бой шел совсем далеко, а сейчас уже почти рядом. В строю метались обрывки разговоров. Кто-то рассказывал, что фашистские танки ночью прорвали нашу оборону, напали на штаб корпуса и подошли к штабу армии.

Настю опять охватила тревога за Аксенова. Если фашисты добрались до штаба армии, то Николай наверняка сейчас в бою. Может, лежит он в снегу и отстреливается от наседающего противника, а может… В штабе армии, наверное, и окопов нет…

— Ты что шепчешь? — спросила Тоня.

— Кто? Я? — удивленно обернулась к ней Настя.

— Идешь и нашептываешь, как во сне, Может, вздремнула и сон хороший увидела? — шаловливо трясла ее за рукав Тоня.

Настя хотела улыбнуться, но только горько поморщилась. Рота шла почти бегом, поднимаясь на пологую высоту. Командира роты вызвал Бахарев.

— Приказ, наверно, получит, — проговорила Тоня. — Неужели опять обороняться?

— А ты что думала — наступать? — сердито ответил кто-то из первых рядов. — Он, изверг, опять прорвался. И когда только угомонится!

Колонна перевалила гребень высоты, и впереди в сумрачном небе взлетали вверх радужные шары осветительных ракет, вереницей угасающих светлячков проносились очереди трассирующих пуль, бледно вспыхивали огнем и через мгновение гасли бесконечные взрывы. Где-то в лощине лежало село Вереб. К нему и спешил батальон Бахарева.