Дом родной

— Интеллигенция тонкошкурая, перебежчик и все такое? Так, так и разэтак?! — спросил секретарь.

— Конечно! В самую суть стукнул!

Швыдченко вскочил, захохотал, бегая по кабинету.

— Ты чего, товарищ секретарь? — подозрительно поглядывая через плечо на смеющегося Федота Даниловича, спросил Кобас.

Отсмеявшийся Швыдченко подошел к нему, положил обе руки на плечи дяде Коте, не давая ему вскочить со скамьи, и, наклонившись, прижался к плечу старого кадровика.

— Понимаешь, товарищ Кобас, какое дело, — заговорил он тихо и задушевно, — это же Зуев теорию марксизма старался тебе объяснить. Основы… самое главное то есть.

Кобас повернул голову, и лица их почти сошлись. Швыдченко продолжал:

— И по теории это действительно так, как говорил тебе Петр Карпович. Действительно, настанет такое время, когда не будет необходимости в диктатуре пролетариата.

— Не будет?! Не верю, — только и смог сказать Кобас.

— Значит, и мне не веришь? — хитровато спросил Швыдченко.

— И тебе не верю, что-то вы тут с Зуевым…

— А Марксу, Энгельсу веришь?

Кобас молчал упрямо.

— И Ленину не веришь?

Швыдченко быстро подошел к шкафу, вынул один том Ленина, полистав, положил обратно, взял другой, нашел нужную ему страницу и молча положил раскрытую книгу перед оторопевшим стариком. Тот долго читал, шевеля губами, затем пересел ближе к свету, еще раз прочитал все, потом посмотрел на Швыдченку и, разводя руками, сказал с сожалением:

— Вот, брат, какое дело… Выходит, я кругом дурак получился перед вами обоими. Ты, товарищ Швыдченко, мне эту книгу обязательно на время дай.

— А зачем?

— Я ее, как это говорит Карпыч по-ученому… проштудирую, иначе ни в какую наши занятия продолжаться не смогут.

— Что, так сильно полаялись? — жмурясь, спросил Швыдченко.

— Да в том-то и дело, что он не лаялся; я сам его, можно сказать, обложил, и, выходит, ни за что. А теперь надо будет к нему во всеоружии прийти.

— Это правильно, но я думаю, что он и сейчас на тебя не обижается. Человек, твердо знающий, что он прав, никогда обижаться не будет. Обижаются только… — Швыдченко запнулся.

— Только такие дураки, как я?

— Почему только ты. Со всякими это бывает, — вздохнул Швыдченко. — Бывает, брат, и с умными людьми такое. Ошибаемся.

— Тогда объясни ты мне, ради бога, партейный секретарь, какая же тогда разница между дураком и умным.

Швыдченко хмыкнул:

— Обижаться не будешь?

— Ну какая может быть обида. Вали прямо между глаз, лишь бы правда. А то что-то путаюсь я от этой ученой мудрации.

— Так вот, у древних была такая присказка: один дурак может задать больше вопросов, чем десяток мудрецов смогут на них ответить. Это во-первых. Учти и не очень-то своего Карпыча вопросами забрасывай, а прежде чем их задавать, сначала сам постарайся продумать. Ну, а во-вторых, ближе к делу относящееся… Помнится, я тоже у Ильича вычитал, вот сейчас не вспомню точно где. Дурак от умного отличается вот чем: все люди, все могут ошибаться, но умный человек, как только увидит ошибку, сразу ее старается исправить. Вот поэтому он и умный… А дурак упрямится и упрямством своим даже из маленькой, пустячной ошибки может сделать большую, а иногда и непоправимую. Вот, брат, как…

Долго еще сидели они, и когда Кобас ушел, крепко держа томик Ленина под мышкой, Швыдченко наверняка знал, что расстались они друзьями.

Однажды Зуев вернулся домой пораньше. Сашки не было, мать, озабоченно возясь возле печки, поглядывая на сына, сразу разложившего конспекты и учебники на столе, сказала:

— Ты, Петяшка, с малым поговорил бы лишний раз. Прямо-таки извелся паренек. Только и разговоров у нас с ним, что про тебя. Что на войне делал да какие подвиги за тобой числятся? А я ж откуда знаю? А он все допытывается. Приходится выдумывать. Болтаю ему, как малому тебе дед наш Зуй, всякие побаски…

Петр Карпович поднял глаза, внимательно посмотрел на мать и неожиданно для самого себя вдруг заметил, что она похудела. Лицо ее, раньше полное, румяное, как спелое яблоко, как-то особенно быстро пошло морщинами.

«Стареет», — озабоченно подумал сын и сказал только:

— Ладно.

«Надо ему дело какое-нибудь придумать, парнишка любознательный…» — решил он. А мать продолжала:

— …Точно такой, как ты был в этом возрасте. Но тогда у тебя учитель был, всем твоим забавам направление давал. А теперь… много ли таких учителей?

Вскоре вернулся Сашка, За плечами у него болтались коньки на веревочках. Бросив их под лавку, он еле стянул с ног твердые, как камень, ботинки, положил их к печке и быстро юркнул на теплую лежанку.

Зуев продолжал заниматься, изредка поглядывая в угол, откуда за ним следили бойкие глаза мальчугана. Минут через сорок, посмотрев на часы, Зуев оторвался от книг.

— Перекур, — сказал он, вставая и потягиваясь сильным телом до хруста в суставах.

Мелким горохом рассыпался Сашкин смех с лежанки.

— Ты чего?

— А какой же перекур, когда мне не велят вовсе…

— Это так на фронте говорится, когда надо отдохнуть, скажем, на рытье окопов или остановить колонну. Понял? — и Зуев взъерошил Сашкины вихры, пощекотал его за ухом и довольно крепко щелкнул по носу. Тот весь съежился, как игривый котенок перед прыжком.

— Подвинься. — Зуев присел возле Сашки. — Ну как дела?

— Хорошо, — почти шепотом произнес тот, даже покраснев от восторга.

— В школе как?

— Скучно, — отвечал серьезно Сашка.

— Историю проходите? — задумавшись о чем-то своем, как будто механически спросил Зуев.

— Угу, — ответил Сашка.

— И тоже скучно? — спросил Зуев.

— О, если бы у нас такой учитель был по истории, как ты рассказывал. А то деваха историю ведет. Мы ее Кнопкой зовем. Тютелька в тютельку нам пробарабанит, как в учебнике написано, страницу покажет, какую выучить.

— И больше ничего?

— Угу… Ни слова…

Оба замолчали.

— А мы с ребятами как-то про вашего Ивана Яковлевича Подгоруйко вспоминали. И как ты рассказывал про него… Когда у нас окошко было. Целый час говорили.

— Ну?

— Вот бы нам такого. — И вздохнул. А затем добавил: — Всех хороших людей немцы перебили.

— Ну не всех, положим, — сказал Зуев. — Мы-то с тобой остались.

— А мы что, разве хорошие? — спросил, вовсе не подозревая о таких своих доблестях, Сашка. — Меня вот тетя Дуся все больше обормотом зовет. И на совет пионеротряда два раза вызывали.

Зуев молчал, задумавшись. Замолчал и Сашка. Долго они так сидели: один, меньшой, ожидая с трепетом все новых и новых откровений, а старший — думая о каких-то неведомых еще меньшому сложностях жизни.

Сашка первый не выдержал, шумно, с каким-то всхлипом вздохнул и поворочался на лежанке.

— Ты чего? — спросил Зуев.

— Так. Хорошо тебе: на войне был, сколько боев видел.

— Ну, я, когда в твоих летах был, о войне и не думал, — малость покривил душой Зуев. — Я больше всего юннатскими делами интересовался. Увлечение историей называется. А у тебя какие есть увлечения?

Сашка удрученно молчал. Затем бухнул обрадованно:

— Шахматами увлекаюсь! — И теперь бодро продолжал: — А ведь мы уже почти всю коллекцию обратно собрали. Точно не знаем, но сторожиха Гавриловна говорит, что даже еще больше, чем было… Деваться, говорит, некуда от ваших черепков, — засмеялся Сашка. — А сама каждый день их тряпочкой перетирает.

— Вот как?! — Зуев встал, задумчиво прошелся по комнате. — А ну давай партию!

Саша кинулся за доской. Зуев не успел оглянуться, как ему был объявлен мат.

— Ну вот что, — сказал он, — передай вашим пионерам: завтра опять приду к вам в школу.

— Про войну расскажешь? — весь вспыхнул от радости Сашка.

— Так уж и про войну. Ну ее к дьяволу. Давайте лучше организуем кружок следопытов или юных историков. Идет?

— Конечно, идет! — громко и радостно крикнул Сашка, соскочил с лежанки и зашагал рядом с братом по комнате, пытаясь попасть в ногу. — А про войну мы вопросами тебя, вопросами. Ладно?