Честь смолоду

Разорванные сталью широкие позиции Ак-Моная терялись где-то далеко, в зыбучем, панцырном накате Азовского моря, прильнувшего к серо-голубоватому, дымному горизонту. Ничто не тревожит теперь эту безмолвную степь, разве только чайки, ушедшие уже к Черноморью, или пролетит заблудший подорлик, скосив на ветровом потоке свои тонкие, как закрученные усы, крылья, да матово блеснет латунная снарядная гильза… Или далеко, как в мираже, появятся чумацкие упряжки, ползущие снова за разминированной сивашской солью, и потеряются в бледных разводах солончаков медлительные быки, покачивая длинными рогами.

Возле Турецкого вала, с восточной стороны, рядом с шоссе, заровненным после немца, застыл подбитый танк «Чапаев». Танк, видимо, несся по шоссе на долговременный огневой бункер, и невдалеке от него снаряд германской пушки разворотил бок на фланговом маневре – гусеницы рванули пришоссейную полынную землю до самых ракушек и замерли. Сталь проржавела на изломах, краска облупилась от короткого, но смертного взрыва. Но и сейчас этот неподвижный танк авангарда приморцев был лих и героичен в своей стремительности.

– Как конь на барьере, – сказала Катерина, – храбрые наши люди! Только, Сережа… Как бы так зробить, чтобы никогда такого не було? Будет так на земле?

Вот и Керчь. Мы проехали возле заброшенных развалин старой крепости Еникале, остановились у переправы, у Опасной.

Отец и Устин Анисимович пошли в горку, к рабочему поселку, где должен был быть их знакомый; ему-то они и хотели поклониться насчет перевоза.

Темные воды Керченского пролива катились у моих ног. Тысячи военнопленных взрывали и раскалывали обрывистые берега: строили дорогу через пролив по новому мосту до песчаной косы Чушки, что на Тамани. Мост строили наши саперы: с той и другой стороны пролива стучали «бабы», забивая сваи.

Какой-то солдат с топором за поясом вышел на песчаную отмель. Волны плескались о сапоги, и он веселым, озорноватым взглядом окинул пролив, будто собирался перейти его вброд. Это был Якуба. Широкоплечий, спокойный, земной, он соображал, как осилить мостишко в два с четвертью километра и не загубить лишнего материала.

Я окликнул его. Якуба не спеша повернулся, узнал меня и неторопливо пошел ко мне.

– Да вы ли это? Здравия желаю, товарищ гвардии майор!

Я пожал черную, закованную в мозоли руку Якубы, и мы присели с ним возле огромных буртов снарядов, крытых брезентами, так и не использованных при штурме Крыма.

– В саперах теперь я, – сказал Якуба, – два раза меня ковырнули осколки после нашей разлуки. Ничего, хорошее дело саперное: строим мосты, дороги, полустанки, телеграф тянем. На Сиваше на переправах работали. Сыпали дамбу, вязали понтоны… Ничего, удалось.

Якуба достал из сумки от противогаза большую связку писем с заколками, и я узнал знакомый мне почерк жены Якубы.

– Сама крутится в колхозе, – гордо сказал Якуба. – Управляются ловко.

– Удивительно?

– Нет, – он булькнул смешком, – ничего нет удивительного.

– А как же иначе? – сказала Катерина.

Якуба, нет-нет да бросавший на девушку любопытные взгляды, ответил:

– Я и говорю: иначе быть не может… Куда? На Кубань?

– В Ставрополье, – сказала Катерина.

– Так земляки! – радостно воскликнул Якуба. – Везде ставропольца встренешь!..

С пригорка по тропе спускались отец, Устин Анисимович и пожилой рыбак в рыжих сапогах и такой же порыжевшей дотла куртке.

Рыбак повел нас над берегом к пристани, что выше Опасной переправы.

Якуба проводил меня немного, сердечно попрощался и пошел по плещущему прибою к саперам, сгружавшим рифленые стальные балки для будущего моста.

На пристани покачивался на волнах просмоленный от носа до кормы баркас с низко вырезанными бортами. На бортах его не оставалось следов надписи, все было зачернено варом, но и отец и я сразу узнали старый, знакомый баркас.

– Так это же «Капитанская дочка»! – воскликнул отец и снял шапку, как будто здороваясь.

– Знакомая? – удивился рыбак. – Приблудила лодка на хозяйство.

– Так это же баркас с Кавказского побережья…

– Пригнала, пригнала война, Иван Тихоныч. – В глазах рыбака вспыхнули веселые искорки. – Да потом какой разговор, там или здесь работать на этой посуде? Рыба, правда, разная, а ведь одно государство, Иван Тихоныч.

Мы попрощались. Отец и рыбак сели на банки, за весла, Устин Анисимович – у руля. Я оттолкнул лодку, резво подплеснулась волна под ее черное, отяжелевшее днище. Взмах буковых весел, пропитанных солью добела, – и лодка скользнула в пролив. На той стороне, в лиловатом дымчатом прибое, виднелась песчаная коса Чушка, где, как палочки, торчали еще стволы зенитных орудий.

«Капитанская дочка» пересекла стержень канала, сверкавший переливчатым серебром. Потом скзозь быстро текущие тучи брызнули лучи солнца и бросили на воду чешуйчатую золотую кольчугу.

Это было на миг, солнце закрылось облаком, и лодка вошла в темную плоскую воду берегового, низинного замоя.

«Капитанская дочка» достигла прибойной отмели того берега. На песок выпрыгнул отец, помог выйти Устину Анисимовичу и Катерине.

Донадзе подошел ко мне.

– Надо ехать, товарищ майор, чтобы пораньше добраться до Феодосии и заправиться в порту бензином. Там сейчас Михайлюк, он поможет. Это не только хороший водолаз, но и замечательный парень.

Для Донадзе все люди, будь они даже убеленные сединами, были парнями.

Вправо от нас быкообразными фортами поднимались развалины Еникале, обрезанные у подошвы колеистой, разбитой дорогой. За Еникале через бухту с затопленными судами виднелись, как убитые чайки, дома из аджимушкайского белого камня многострадальной Керчи.

За городом, там, где сверкающий поток обсыпал брызгами подножье горы Митридат, поднималась тяжелая туча.

Понтоны причалили у Опасной. Мы подъехали ближе. Скатывали кубанские мажары, пахнущие пшеничной соломой и горькими запахами полыней и богородицыной травки.

Крикливые, возбужденные, сбежали с понтона смуглые кубанские девчата. Они стайкой уселись на незнакомом им берегу, притихли и глядели большими, любопытными очами на развалины крепости, города. Одна из девушек, с тугими косами, переброшенными на грудь, сказала с изумлением:

– Так ось, девчата, ось це и есть та самая жемчужина – Крым?

Девчата засмеялись и суетливо захлопотали возле своих мажар и коров. Делали все они быстро, споро, со смехом, искристо бьющим из них. Старые казаки покачивали головами, хмурились, не догадываясь, к чему веселье на этом пока еще безрадостном берегу. Они становились лицом к Кубани, к синей ломаной гряде Таманского Предкавказья, снимали шапки на расставанье и шли за обозом «в татары», как называли издавна казаки эти земли. Обоз, мелко перестукивая на железных осях, смазанных мазью из густого таманского мазута, потянулся к серым выщербленным камням старинной крепости Еникале.

– Откуда, хорошие девчата? – спросил Донадзе, смахнув с головы свою замасленную шоферскую пилотку.

– С Кубани.

– А куда путь?

– На какуюсь-то жемчужину! – крикнула озорновато, блестя глазами, девушка с косами.

Все засмеялись. Она же серьезнее и тише сказала, поравнявшись с нами:

– Переселенцы мы.

– Из какой станицы?

– С Запорожской и Фонталовской, с Таманского полуострова.

Переселенческий обоз скрипел и пылил. Девчата на возах завели песню.

Глава двадцать первая

Анюта

Анюта сидела на открытой террасе Яшиного дома ко мне спиной и, казалось, читала книгу. Литым венком лежала на затылке скрепленная шпильками ее пепельная коса, украшенная полевыми цветками. Подойдя тихо на цыпочках и заглянув через ее плечо, я увидел тонкие с желтизной пальцы, застывшие на круглых пяльцах у голубовато-блеклого шелкового цветка гортензии. Плечи Анюты дрогнули, но головы она не повернула. А когда я протянул свою руку через ее плечо, она отскочила к перилам террасы, приложила руки к груди, оброненный ею обручок пяльцев покатился по мокрым, недавно вымытым доскам пола.