Том 1. Здравствуй, путь!

От доклада с первого и до последнего слова струилось тепло, точно обещанные печки уже действовали, и предложение о досрочном окончании постройки не вызвало тех сомнений и споров, какие можно было предполагать. Но предложение соревноваться уперлось в глухую стену нежелания у большинства прорабов. Они доказывали, что соревнование излишне, поскольку уже решено закончить постройку дороги досрочно.

Попросил слово Широземов.

— Товарищи не договаривают, — крикнул он. — Хотят спрятаться за формальность. На досрочную постройку согласились, а соревнование не принимают — почему? Просто — не хотят отвечать за смычку, думают отыграться вхолостую. Сорвись смычка, наши прорабы и в ус не дунут. Они скажут: какое нам дело, что постановили собранием, с него и спрашивай! А на собранье прорабы в меньшинстве. Соревнование — другой коленкор, личная ответственность, подпись, ручательство. Поэтому прорабы и уперлись. Поскольку мы постановили закончить раньше срока, это постановление надо закрепить соревнованием, без него — оно клочок бумаги, ни для кого не обязательная беллетристика.

Противники соревнования, пойманные на одном, быстро перевооружились и снова начали борьбу. Застрельщиком явился Усевич, он потребовал по сто пятьдесят буров на компрессор в день — больше двух тысяч на все работающие машины.

— Товарищи, это — или сознательный срыв, или наша могила! — завопили кузнецы. — Если Усевич не завышает, мы обречены: наша кузница может давать только триста — четыреста буров в день.

— Обречены, могила! — кричал Усевич. Потеряв надежду на повышение, он обозлился на всех, как ограбленный до нитки, и всем хотел досадить чем ни придется.

Тут выступил Козинов. Ему еще раз пригодилось знание бурильного дела:

— Усевич безбожно, вредительски запрашивает. Они эти буры перевезти не успеют.

— Он прав, меньше нельзя, — поддерживали Усевича его сторонники.

— А раньше чем бурили?

— Раньше в одну смену, а теперь будем в три. Раньше работали с простоями, а теперь морозы не дадут расстаиваться.

Новая гроза объявилась так неожиданно, что спокойно встретить ее никто не мог, перекличка захватила всех и перешла в перепалку, в ругню.

Председательствующий Широземов метался, отбрасывая на весь барак неуклюжую, танцующую нелепый танец тень, уговаривал и приказывал замолчать. Но его не замечали. Козинов не сдавался:

— Усевич преступно завышает! Его надо удалить с собрания, как смутьяна!

А противники старались заклевать Козинова:

— Он — не спец, говорун. Он идет против рабочих.

Гусев потребовал перекур, и Широземов кинулся в эту спасительную щель — объявил перерыв.

Под тревожный шумный говор ошарашенных людей, никогда не думавших, что буры, такая мелочь, могут задержать постройку, Елкин, Фомин, Козинов, Широземов, Гусев торопливо шептались за кулисой. В их распоряжении было пять минут, чтобы решить судьбу смычки.

— Пустить компрессор и проверить, сколько выйдет буров. Если, сволочи, завышают, арестовать за вредительство! — горячился Широземов.

— Не дело, не дело. — Фомин вертел головой, точно бык, намертво прикрученный к столбу. — Арестуешь, а в нашем положении на Турксиб больше никого не заманишь.

— Подписывай, подписывай! — Гусев совал Елкину карандаш. — Выкрутимся.

— Две с половиной тысячи в день на одну кузницу, на один штамп… — Елкин разводил руками. — Несбыточно!

— Они безбожно запрашивают, подписывай! — тормошил инженера и Козинов.

— Председатель, открывай! — крикнул браво Усевич. — Мы готовы. — За время перерыва он сильно увеличил круг своих сторонников.

— Принять весь запрос! Арестовать же, если понадобится, успеем. — И Фомин вышел на сцену, показывая этим, что больше не намерен колебаться.

В тишине, готовой взорваться от новых криков и гама, Елкин не громко, но отчетливо, с большим старанием проговорил:

— Ежесуточно каждый компрессор будет получать вплоть до ста пятидесяти буров. Можете оформлять соцсоревнование.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — выкрикнул Усевич.

Треск не всеобщих, но честных и радостно-громких аплодисментов взорвал тишину и смахнул тревогу испугавшихся, что буры и в самом деле могут задержать постройку.

Машина бежала ущельем Огуз Окюрген навстречу белобрысому ревущему вихрю. По сторонам, как падающие звезды, пропархивали огни бараков, палаток, землянушек. Слишком легкий кузов, сделанный не для горных дорог с крутыми поворотами и рытвинами, трещал всеми суставами и качался подобно бумажному змею, пущенному на произвол дикого ветра.

Шура держалась за скобу дверцы, стараясь уберечь себя от толчков и подбрасываний. Леднев пытался закурить, но всякий раз, когда вздувал спичку, машина, точно издеваясь над ним, подпрыгивала, и спичка гасла.

— Дорожка, она мне переломала все кости, — бурчал он.

— А вы совратили меня. Я вам очень благодарна! — отозвалась Шура с воркующим смехом и умолкла, зарывшись головой в бараний воротник тулупа.

Снежный вихрь последний раз попытался остановить машину, но был растоптан колесами. Последний утес отбросил на дорогу темную уродливую тень. И тихая, неоглядно-просторная равнина Доса, прикрытая полнолунным небом, приняла машину.

Леднев закурил, вытер перчаткой запотевшее стекло в дверце и негромко окликнул Шуру:

— Вы не спите? Ну, довольно сердиться, страдания закончились. Скажите, как вы изобразили меня?

— Лентяем и барином.

— Да-а… И все?

— А вы недовольны? — Лицо Шуры вынырнуло из глубины тулупа.

— Напротив. С такой характеристикой можно превеликолепно жить. Лентяй — это же не кулак! Барин по духу, по привычкам — это же в тысячу раз лучше, чем барин по отцу, по дедушке! Скажите, почему именно вы взялись за спасение разъезда? Вы ждали благодарность, повышение?

— Когда человек, которому доверили и платят за это спецставку, довел дело до того, что «глаза бы не глядели на него»… Я не хочу говорить об этом. Всем все понятно. И ваша гордыня, этакая барская снисходительность к нам противна.

— Вы ошибаетесь, никакой гордыни, а живейший интерес к моим современникам. Если хотите, искреннейшее сочувствие ко многим из них.

Шура попросила спички, вздула одну и осветила лицо Леднева.

— Зачем это? — спросил он.

— У вас такой подозрительно честный голос, можно обмануться.

— А лицо?

— Представьте, и лицо честное.

Леднев громко засмеялся. А когда затих, Шура спросила:

— Почему вы дали нам юрту? Помните?! Будьте прямы и грубы, если нужно! Что это было за расположение и к кому?

Леднев долго не отвечал. Прижавшись в угол, он попыхивал папиросой и колечками выбрасывал дым.

— Вы забыли обстоятельства? — спросила она.

— Помню.

— Не хотите отвечать?

— Отвечу. Дайте найти формулировку… Вы в некотором роде — моя любовь.

— Какая? Первая, не первая? — спросила Шура, смеясь. — Я не падка на всякую. Ну, продолжайте! Интересно.

— Не первая, — ответил Леднев, — но серьезная. Я назвал бы ее любовью некстати. Понимаете, что значит некстати? Вот приехали вы, муж — хороший парень, у вас с ним лад, и моя любовь вам не нужна. Потом этот несчастный выход на сцену, — тогда тем более не нужна. Точнее говоря, я и любил-то вас не ту, какой вы были, а какую-то иную, которую создала моя мысль. И вот любовь к выдуманной в какой-то степени переносилась и на вас, на реальную.

— Туманно. А теперь продолжаете или разлюбили?

— Я больше всего люблю мысль, а людей постольку, поскольку они питают ее.

— Какие же мысли?..

— Вы пробудили во мне? Это длинный разговор, и потом они вошли в мою общую систему, их трудно отделить.

Впереди начали выплывать из-за холмов созвездия оранжевых огней на Джунгарском разъезде. Леднев постучал в стекло, отъединяющее седоков от шофера, и крикнул: