Ранней весной (сборник)

— На нет и суда нет, — покорно сказала вдова и пошла было прочь, как вдруг откуда-то вывернулся Степан и, как только услышал он их разговор, враз притащил из сарая тачку и покатил на двор к Парамоновой.

Марья Васильевна не могла простить себе этой оплошности: не выпади у нее из памяти проклятая тачка, обошлось бы и без Степана. Тоже выискался… кавалер! Но постепенно вся ее досада обратилась на одну Парамониху. На кой ляд понадобилась ей тачка? Чего будет она возить на ней? Нарочно придумала, чтобы выманить Степана из дому! Марья Васильевна задохнулась, будто хватила в легкие ольхового дыма. Но тут ее отвлекла Наташа, она налетела на мать и спросила в упор:

— Мама, ты когда целовалась первый раз в жизни?

— Да когда замуж за твоего отца вышла, — опешила Марья Васильевна.

— А сколько лет тебе было?

— Почти что девятнадцать…

Вопрос дочери причинил Марье Васильевне нежданную острую боль, верно потому она не спросила даже, зачем Наташе об этом знать.

Мысль ее сразу обратилась к Степану и к Парамонихе. «А ведь он поди целует ее!» — подумалось ей, и она не вспомнила даже, а с трепетной ясностью ощутила, как целовал ее Степан в их первую ночь. Голова ее потяжелела от прилившей крови.

— Мам, а я знаю одну девушку, которая целовалась в шестнадцать лет, — сказала Наташа.

— Ну и дура твоя девушка! — все еще переживая свое, отозвалась мать.

«Неужто знает Парамониха твердый Степанов рот, знает, как упирается в спину, в косточку хребта, его большой теплый кулак, слышит его сердце рядом со своим сердцем?»

Забыв о Наташе, Марья Васильевна в странной рассеянности повернулась и побрела из дому невесть куда. Степан принадлежит ей, никто не смеет посягать на него! Пускай они редко бывают теперь вместе — дом полон посторонних людей, — пускай даже отдалились друг от друга, но они связаны навсегда, на всю жизнь.

После разговора с матерью Наташа стояла в раздумье, чертя на земле полукружия вытянутым носком туфли. «Дура!..» Нет, с матерью стало совсем неинтересно, от нее не дождешься теперь ни отклика, ни совета. Ну и пусть!

…Когда Наташа прибежала к вязу, что над рекой, Женьки на месте еще не было. Он работал в депо и мог отлучиться только в обеденный перерыв, с часу до двух. Наташа легла в сухую метельчатую траву у самого берегового скоса. Внизу река крутила быстрые водоворотики, над головой рябина свесила гроздь ярко-красных ягод, тронутых голубоватым налетом первого утренника. Между верхушкой рябины и синим сводом неба низко над землей плыла мягкая сизая тучка с белесой сердцевиной и белыми закраинами. Тучка остановилась над девушкой и деревом и враз обсыпала их сухой холодной крупкой. Наташа даже не успела вскочить, как все ее платье, волосы, лицо, руки и ноги покрылись хрупкими, тут же таявшими крошинками льда.

А тучка, просыпав свое добро, облегченная, побежала дальше.

Наташа все еще отряхивалась, когда подошел Женька. Рыжий, огненный хохолок торчал на его макушке, загорелое лицо и руки сплошь усеяны веснушками, как гречкой, ясные карие глаза смотрели на девушку с отчаянной ласковостью, и на какой-то миг весь мир померк для Наташи.

Они уселись на зеленую скамью, Женька взял ее за руки и осторожно потянул к себе.

— Не надо, Женя! — сказала Наташа.

— Почему не надо?

— Нет, нет… В шестнадцать лет не целуются, я узнавала.

— Почему?

— Потому что еще рано.

— Но мне же восемнадцать!

— Тебе можно, а мне нельзя.

— С кем же я стану целоваться, если тебе нельзя?

— Не знаю, Женя, — огорченно сказала Наташа. — Но мне нельзя, понимаешь, нельзя!

— Все-таки я не понимаю, почему нельзя, если ты все равно выйдешь за меня замуж?

— Я уйду, Женя, — грустно сказала Наташа и немного подвинулась к нему.

— А я и вовсе уеду! — сказал Женька и чуть подвинулся к Наташе.

— Куда?

— На Байкал… или на Южный Сахалин! — глядя прямо перед собой, ответил Женька.

— Возьми меня с собой! — сказала Наташа так искренне и смятенно, что у Женьки сжалось сердце.

— Ты же говорила, что отсюда никуда не уедешь?

— Ну, говорила… А теперь хочу уехать, мне здесь нехорошо.

— А как же со школой?

— Я брошу школу… Там буду доучиваться.

— Нет, тебе надо кончить школу, всего год остался. Знаешь, что? — решительно сказал Женька. — Можешь со мной не целоваться. Я все равно без тебя никуда не уеду. А потом уедем вместе куда хочешь!

— Правда, Женечка? — Наташа поцеловала Женьку в загорелую веснушчатую щеку.

— Правда, — сказал Женька и поцеловал Наташу в подбородок и краешек губы.

Наташе было тепло и нежно, и Женька был ей милее и роднее, чем всегда.

— Наташа! — сказал Женька переполненным голосом и хотел поцеловать ей руку.

— Ты с ума сошел! — Наташа в смущении отдернула руку.

Их разлучил гудок. Долгий, требовательный, он ворвался в приречную тишь, как зов другого, напоенного нетерпением, суетливой горячкой большого мира.

— Опаздываю! — охнул Женька, вскочил и вдруг припал губами к теплой от солнца Наташиной голове. Исчезло все вокруг, исчезло время, а когда вернулось мгновенным перестуком сердца и вернулся простор, Женьки уже не было.

Наташа вздохнула, глубоко, жалобно и счастливо, и опустила голову под бременем своей новой зависимости. Она даже всплакнула от полноты счастья и горя и едва успела вытереть слезы, как из-за берегового бугра показались знакомые археологи и с ними Колька. Они неслышно подплыли к берегу на своих надувных резиновых лодках. Археологи поздоровались с Наташей, сняв выгоревшие кепки, а Колька помахал ей рукой. Они уже прошли вперед, когда Наташа крикнула:.

— Колька! Погоди…

Она окликнула брата, подчиняясь тому безотчетному, смутному порыву, который часто двигал ее поступками. Колька обернулся, что-то сказал археологам и подбежал к сестре.

Быть может, оттого, что Наташа собиралась доверить брату нечто тайное и важное, она увидела его как-то по-новому. Словно впервые заметила она, как разительно изменился Колька за последний год. Ему не было и четырнадцати, а он казался Женькиных лет: долговязый, серьезный, худой, с давно не стриженными волосами, которые вились колечками на длинной загорелой шее. Прежде он был похож на отца — невысокий, плотный, с круглой крепкой головой, а теперь весь утончился, вытянулся, и отцовы остались в нем лишь глаза, синие, добрые, задумчивые. «В кого он такой в нашей семье? — подумала Наташа. — Да в меня же!» — радостно ответила она себе. Это впервые узнанное сходство с братом наполнило ее ощущением глубокого телесного родства с ним.

— Чего ты такой важный, Колька? Отрыли что-нибудь?

— Мы нашли сосуд пятого века. — Колька улыбнулся, показав белые, теснящие друг дружку зубы.

Наташа отметила про себя это «мы», но придираться не стала.

— Слушай, Колька, — сказала она решительно и быстро. — Я сегодня стала невестой Женьки.

— Ну да?.. — потрясенно произнес Колька.

— Вот кончу школу, и мы уедем в Сибирь или на Южный Сахалин.

— А ты сказала матери?

— Нет, — Наташа помрачнела. — Я хотела, но она ничего не слышит… Колька, что сталось с нашей матерью?

— А что? — Колька потупился.

— Она веселая была, смелая, ну совсем не такая… Разве ты не замечаешь?

— Замечаю.

Теперь Наташе казалось, что она окликнула Кольку вовсе не затем, чтобы поделиться с ним своей тайной радостью: ее мучила жалость к матери, страх за нее.

— А что мы можем сделать? — беспомощно сказал Колька. — Вот если бы отец…

— Попробуй, заговори с отцом о матери, дурак! — перебила Наташа. — Знаешь, Колька, я все боюсь, что что-то плохое случится.

— Почему? — Колька искоса, настороженно поглядел на сестру, и Наташа поняла, что он чувствует то же, что и она.

— Не так мы живем, как раньше жили, и мать не такая, и ничего хорошего не будет.

— Что же нам делать?. — повторил Колька.

— Я сама не знаю… Давай очень любить нашу мать и очень о ней думать…