Утро. Ветер. Дороги

Мы только еще подходили, но уже поняли, что там что-то стряслось. Шурка стоял возле своего станка и плакал. Ковальчука не "было (он уехал в отпуск), а мастер что-то нудно и злорадно говорил.

— Что случилось? — спросил отец встревоженно. Мастер торжествующе развел руками.

— Я же говорил… То случилось, что его двухнедельный труд пошел насмарку. В брак то есть. Ведь это какая работа: ошибись на два микрона, и — брак. Дал ему резьбовые калибры — и вот двухнедельная работа тю-тю. Запорол. Я же говорил… куда ему. Смехота!

— Ну и не надо, и к черту все! — крикнул Шурка, утирая слезы.

Увидев нас, он окончательно рассердился и, выругавшись» выбежал из цеха.

— Шура, Шурик! — позвал его отец и бросился за ним вдогонку.

— Скатертью дорога, — проворчал мастер, — носятся с ними, как с порядочными. А по-моему, гнать надо эту шпану с завода.

Мастер был худой, желчный, бледный. Может, у него была язва желудка?

Скоро вернулся отец.

— Не догнал. На глазах куда-то нырнул. Вот беда. Опять сорвется парень.

— Я говорил… — начал мастер быстро. Отец его резко оборвал:

— Вы не правы! Парнишка было увлекся работой…

— Портачить я ему не позволю.

— Не боги горшки обжигают. У Ковальчука каждое движение автоматизировалось за много лет работы, и то случается брак. Для тончайших приборов делаем, — обратился отец уже к нам, — подержал деталь в руке, и от тепла ладони набежало два-три микрона. А мальчишке можно было пока и полегче дать задание, а не резьбовые калибры.

— А вы мне, Сергей Ефимович, здесь не указ, — окончательно разозлился мастер. — И ежели вам охота возиться с такими, берите его к себе и учите. А мне он больше не надобен. Не допущу его к работе. Хоть к главному инженеру идите жалуйтесь. С меня тоже ведь спрашивают.

— Ладно, что-нибудь придумаем, — спокойно ответил отец, и мы пошли дальше.

— Забирал бы и обоих Рыжовых, — крикнул фальцетом мастер. У него от раздражения горло перехватило. — Работы ни на грош, только и знают, что хулиганят. А сегодня вообще не явились — прогульщики…

Видели мы и Олежку Куликова. Он сидел нахохлившись у круглого вращающегося станка с горящими газовыми горелками и сваривал какие-то нити.

— Как дела? — спросил отец.

— Плохие дела, угораю от газа, — мрачно пояснил Олежка. — Приду домой, и меня рвет. Каждый день. Скажите им, дядя Сережа, чтоб меня на другую работу поставили. Полегше чтоб.

— У тебя была «полегше», так жаловался, что от нее глаза болят.

— Болели, дядя Сережа, даже в поликлинику ходил, хоть проверьте. Спираль очень уж мелкая. Даже в киношку вечером не мог пойти, так глаза болели. Телевизор не мог смотреть. Испугался, что ослепну.

— Какую же тебе хочется работу? — спросил отец. Олежка насупился. Полуавтомат медленно вращался, помигивая пламенем крохотных горелок.

— Так что бы тебе хотелось делать? — переспросил отец. В голубых глазах Олежки проступила смертельная тоска.

Он прерывисто вздохнул, толстые губы его дрогнули.

— Ничего ему не хочется, — пренебрежительно заметила Вероника. — Ему жить и то лень.

— Ерунда! Что-нибудь в жизни он же делает с удовольствием! Ведь так, Олежка? — добродушно возразил отец и потрепал Олежку по спине.

— На балалайке играю с удовольствием, — тихо проронил бедняга.

А потом мы пришли в наш цех и… словно попали в царство Зимы. Здесь можно было говорить только шепотом, нельзя было даже убыстрить шаг, а белизна кафельных стен, пластмассовых покрытий столов и белоснежных халатов просто замораживала.

Здесь делали электронные микроскопы, которые увеличивают в двести тысяч раз! Это значит, что в этот микроскоп можно видеть не только микробы, но и вирусы, и даже молекулы полимеров. Ну, принцип действия, наверное, всем известен: вместо лучей света используется пучок бегущих с огромной скоростью электронов. Пучок этот фокусируется и преломляется с помощью электромагнитных волн, действующих на поток электронов, как линза на луч света. Эффект поразительный! Нам дали по очереди заглянуть в готовый электронный микроскоп… Да, но собирать его… Даже эпитет не могу подобрать в данном случае к слову труд. Титанический, адский — это все не то. Тонкий, ювелирный — тоже не то. Детали будущего микроскопа так мелки, что их обрабатывают под лупой, а то и под микроскопом (обыкновенным, увеличивающим в три тысячи раз). Вот как!

Алик Терехов будет учиться, как и его приятель Генка, на слесаря-лекальщика. Ну а нас, девчонок, посадили в «аквариум» на сборку. Что такое «аквариум»? Это я так назвала, а на самом деле огромный, с добрый кинозал, цех, где сидят, склонившись над столами, более двухсот женщин (в основном девчонки, как мы), монтируют эти самые микродетали. Одна стена этого ослепительно чистого цеха — сплошные окна, выходящие на улицу, где качаются на ветру тополя, а над тополями плывут облака. Остальные три стены тоже стеклянные, потому и похож этот цех на гигантский аквариум.

За стеклянными стенами мелькают люди, бесшумно проносятся электрокары. Мы все одеты в одинаковые желтые платья из шелкового полотна, прозрачные капроновые халаты и такие же белые капроновые шапочки. Ничего шерстяного: сразу пойдет брак.

Между столами ходит Алла Кузьминична (Наташина мама), готовая каждую минуту прийти на помощь. Наташины родители очень расстроились, что Наташа предпочла заводу больницу. Они не пускали ее, даже пытались применить родительскую власть, но Наташа была тверда и не уступила. И пришлось Алле Кузьминичне учить не дочь, а ее подруг.

Ох, до чего оказалось тяжело собирать эти мудреные приборы! Проволока тоньше паутины, детали размером в одну тысячную миллиметра…

В нашем цехе нет громоздких машин. Тихонько потрескивают на столах сварочные аппаратики, мелькают в руках серебристые тончайшие изделия. Хотя руки у нас безукоризненно чистые — у всех гигиенический маникюр, и моем их, как хирург перед операцией, — все равно руками ничего брать нельзя, только пинцетом.

Спокойно, ловко и быстро работают монтажницы… Что-то выхватят пинцетом из лоточка слева, неуловимым движением подставят смонтированный блок под сварочный аппаратик. Мгновенная вспышка — белая, трескучая искорка. Мы ничего не понимаем: что с чем монтируют? Тоже берем пинцетом, а оно ломается — хрусть, и все! Вероника даже всплакнула. У меня горит лицо, Майя угрюмо вздыхает и кусает губы. Кто-то в панике заявил, что никогда этому не научится.

Алла Кузьминична подходит то к одной, то к другой — полная, румяная, высокая, спокойная и властная женщина.

— Ну, давай вместе. Держи пинцет увереннее. Смотри. Вот этот «хвостик» ты отгибаешь сюда, а этот вот так. Теперь делаешь так. Поняла? Это же совсем просто. А потом вот так…

Вероника пришла в отчаяние. Круглое лицо ее даже удлинилось от досады.

— Ничего у меня не получится. Руки не те!

— Получится, давай попробуем еще раз. Вместе. Нет, нет, пальцами нельзя. Только пинцетом!

— Но я пинцетом не вставлю.

— Вставишь. Просто это движение надо отработать.

И мы отрабатывали все движения, как балерины трудное па.

К моему великому удивлению, первая все отработала и начала довольно успешно выполнять норму я.

Но едва я все усвоила, со мной приключился такой позор, что я никому, ни единому человеку, даже папе, не рассказала об этом. Но все по порядку…

Наступила осень с ее дождями, слякотью, мокрым снегом, пронизывающими ветрами. С тополей перед промытыми до блеска окнами сорвало последние листья. Тяжелые тучи спускались так низко, что задевали крыши. Но в «аквариуме» было уютно, тепло и как бы солнечно: желтые платья, прозрачные капроновые халаты, стеклянные стены. Все сосредоточенно работали, склонясь над столами, иногда переговаривались, если Алла Кузьминична отлучалась по своим бригадирским делам из цеха.

Когда сборкой овладеешь полностью, она не мешает мечтать. Кажется, все наши девчонки мечтали. Серьезная Майя, наверное, о том, как она поступит в университет, кудрявая веснушчатая Тося жаждала так овладеть специальностью, чтобы выделиться на заводе. Ей хотелось быть знатным бригадиром-мастером, как Алла Кузьминична, о которой писали в газетах, которая носила высокое звание Героя Социалистического Труда. Вероника, вечная троечница, полная, румяная и горячая, как поджаренная пышка только что из духовки, мечтала лишь об одном: удачном замужестве. А Люда, худенькая, высокая, смуглая, с коричневой родинкой посреди лба, хотела быть кинозвездой. Мечта несбыточная, потому что у нее не было ни таланта, ни даже средних сценических способностей. Она сдавала в институт кинематографии, и ее, как только прослушали, не допустили даже к дальнейшим экзаменам. Лицо у нее, правда, фотогеничное, но этого для искусства мало.