Косой дождь

Все было таким же, как в Москве, и даже еще обыкновеннее и проще. Но хотя Игорь шел быстро, стараясь справиться с сильно бьющимся сердцем, ему казалось, что он стоит, а дома один за другим плавно проходят перед ним — номер один, три, пять, семь и на другой стороне — два, четыре, шесть, восемь...

Это были дома, которым он написал, и у него было странное чувство, что с ними можно говорить, как с людьми.

И дом сорок два был такой же, как другие. Вдоль лестничной клетки, громко разговаривая, стояли на мостках маляры. Игорь спросил у них, в каком подъезде квартира семнадцать.

Сердце билось все острее, как бывает, когда бежишь из последних сил, и вдруг заколет в груди. Он позвонил. Маленькая женщина открыла ему и убежала. Он успел заметить, что она была молодая, с круглым, ровно румяным лицом.

Он прошел в прихожую, а потом в столовую.

— Заходите, заходите, — сказала женщина.

Она стояла спиной к нему, у открытого окна, и, когда Игорь остановился у порога, обернулась и сказала с возмущением:

— Маленького мальчика заставляет ставить машину в гараж!

Игорь нерешительно подошел к окну.

— Ну вы подумайте! Сумасшедший!

Зеленый двор был как будто вставлен в четырехугольник дороги, по которой медленно двигался к открытому гаражу «москвич». Высокий седой человек командовал:

— Так! Смелее! Притормаживай.

Машина вползла. Из гаража выскочил действительно очень маленький мальчик. Мужчина торжественно протянул ему руку. Мальчик засмеялся, тоже подал руку, и они стали закрывать обитые железом половинки ворот.

— Петя, тебя ждут! — крикнула женщина. — К тебе пришли! Слышишь?!

Невзглядов был длиннорукий, с тонким, Крепко посаженным носом. У него были густые серо-седые волосы, а глаза голубые, слегка навыкате, с удивленным выражением.

Разговаривая, он смешно округлял их и взглядывал — так что был скорее Взглядов, чем Невзглядов.

— Женщина, не сотрясай атмосферу, — сказал он жене, которая накинулась на него, едва он переступил порог. — Пускай привыкает.

— Мама, а ты видела? — закричал из передней мальчик.

— Видела, видела... Боже мой, грязный-то какой! Марш в ванную!

— Мам, ну зачем?

Они ушли.

— Прошу извинить, — сказал Невзглядов. — Садитесь. Чем могу служить?

— Я из Москвы, — не садясь, твердо ответил Игорь. — Вы получили мою открытку. Вы написали, что знали моего отца и можете о нем рассказать.

— Ах, вы тот молодой человек, который всем посылает открытки! Конечно, могу. Но прежде мы позавтракаем, ладно? Вы прямо с поезда?

— Да.

— Маша!

— А может быть...

— Не терпится?

— Мне только хотелось спросить... Когда вы виделись в последний раз?

Невзглядов помолчал. На его грубом красном лице выразилось сожаление.

— Давненько. Но мы все-таки сперва позавтракаем. А потом я вам все расскажу.

23

Жена все время трещала о кофточках и сумочках и что уже Флоренция, а они еще ничего не купили — и надоела в конце концов, главным образом потому, что мешала Аникину не обращать на нее внимания. Он попробовал было сказать, что в Италии нужно покупать то, что нельзя купить нигде, кроме Италии, но в ответ получил полдня нытья о том, что ей нечего носить и что у нее никогда не было таких кофточек и сумок. Она боялась его, но в этом была непреклонна.

По утрам, когда она сидела у туалета, намазанная каким-то жиром, который покупала у спекулянтки, Аникин неизменно вспоминал кокетливую старуху Гойи, с лицом собачонки, перед зеркалом, в нарядном платье, спадающем с костей спины и плеч. Офорт назывался «До самой смерти».

Куда делся, боже мой, этот растерянный, нежный взгляд, который становился еще растеряннее, когда он ее обнимал? Она расплылась, для полной женщины она была суетлива, у нее потемнела нижняя часть лица, в сумерках казалось, что ей нужно побриться. Убить ее, конечно, нельзя — очень жаль! Зато можно было не без удовольствия думать об этом.

В галерее Уффици продавались прелестные вещи — шкатулки из цветной, тисненной золотом кожи, керамика с кожей, пепельницы в духе Модильяни, современные, но как будто сделанные руками мастеров шестнадцатого века, — она проходила мимо с испуганным лицом, боялась, что он все-таки настоит на своем. Потом полчаса вертела в руках кожаный флакончик за триста лир и все-таки не купила. Черт с ней!

История Медичи заинтересовала его: сколько убийств! Лоренцино Медичи убивает герцога Алессандро, Козимо Meдичи убивает Лоренцию, дочь Козимо,Изабелла удавлена рукой мужа, герцога Браччиано. Другая дочь, Лукреция, жена феррарского герцога, отравлена по его приказанию. В запальчивости один из сыновей Козимо, любимец матери, убивает другого, любимца отца, и разгневанный отец убивает братоубийцу.

Безошибочный выход из любого, самого сложного положения! В шестнадцатом веке он мог не задумываясь избавиться от жены с ее невежеством, с ее болтающимся низким задом и узкими глазками, в которых не было ничего, кроме неукротимого стремления к сумочкам и страха, что муж ее бросит.

Он постоял на блестящем медном щите, вправленном в площадь Синьории, на том месте, где был сожжен Савонарола. Это было любопытно. Правда ли, что Ватикан собирается причислить Савонаролу к лику святых? Гид не знал. Согласно его теории...

Это был гид с теориями, получавший комиссионные от владельца лавки флорентинских изделий, в которую он заходил с туристами после осмотра картинной галереи.

На площади Синьории Аникин обнаружил, что он много лет не видел настоящей скульптуры, то есть видел, но думал при этом о том, что скажет Б., и не повредит ли он себе, поддерживая Р., а не другого члена закупочной комиссии Академии художеств. Ему стало смешно. Что сказала бы закупочная комиссия о «Персее» Бенвенуто Челлини?

Группа ушла, он сказал, что вернется прямо в отель. Он не мог оторваться от Персея. С чувством, близким к отчаянию, он смотрел на него. Какое изящество, какая легкость! Статуя могла быть маленькой или большой, это не имело значения. Какая спокойная гордость юноши в почти танцующем движении, которым он показывает голову Медузы! Как устроено у его ног обезглавленное женское тело! Как сильно выражена смерть в некрасивых руках! Челлини, кажется, многое придумал в своих мемуарах? Но он, несомненно, легко убивал — это видно по его «Персею».

В этот день был какой-то праздник, автобусы не ходили, и Аникин поругался с женой, жалевшей лиры и отговаривавшей его уехать на Фьезоле в такси. Он поругался нарочно. Ему хотелось поехать на Фьезоле не с женой, а с Валерией Константиновной, на которую он обратил внимание еще в Риме, услышав, как о ней говорили мужчины.

Он заметил все: и что она сперва крутилась подле Токарского и что потом отвернулась — наверное, поторопился, некоторые этого не любят.

Группа пошла смотреть церковь Санта-Мария Новелла. Это было в двух шагах от гостиницы. Он отправился туда же, и действительно там стояли, рассматривая фасад, Валерия Константиновна и Токарский.

Нужно было дождаться удобной минуты. Он подошел, когда она задержалась, разглядывая фрески.

— Поедемте. Говорят, это просто чудо.

— Нет, благодарю вас.

Он стал настаивать:

— Итальянцы утверждают, что, не побывав на Фьезоле, нельзя уезжать из Флоренции.

— В самом деле?

Он шел за ней, уговаривая и начиная сердиться.

— На такси, — сказал он и покраснел, когда она засмеялась.

Они прошли вдоль левого нефа, а потом рядом с ними вдруг оказался Токарский. Не торопясь, он встал между ними, спиной к Аникину, и сказал:

— Валерия Константиновна, вы видели Мазаччо?

— Что это значит? — пробормотал Аникин.

— Не видели? Непростительно. Пойдемте, я покажу.

Аникин вернулся в гостиницу. Невозможно было затевать ссору. Ладно, повременим. Там видно будет. Ему уже не хотелось на Фьезоле, но, чтобы досадить жене, он все-таки поехал. На худой конец нужно было хоть взять с собой кого-нибудь, знающего итальянский язык, но Анечка ушла, а Лариса, сильно покраснев, отказалась.