Печки-лавочки

Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.

Она увидела сон.

Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце… «Очи черные».

Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра – конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут – среди обаятельных дам и джентльменов – этих, с хвостиками и на копытцах?

С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал… И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское…

– Пойдем домой! – сказала Нюра.

Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.

И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно…

Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками…

И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка… И все замерли. Нюра опять пошла к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».

И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.

Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.

На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.

– Эх вы! – сказала она. – Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы – работать да детей рожать, а вы с ума сходите.

За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.

– Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!

Положительные мужчины за Нюрой захлопали.

– Чтобы я этого больше не видела!

Мужчины опять захлопали…

Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:

– Вань!..

Иван спал глубоким сном.

Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.

Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.

Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.

– Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.

– Почему все? – возразила Люба.

– Все, без исключения, – подтвердил профессор.

– Ну а дальше? – попросила Нюра.

– Я ушел. Простите, уехал.

– А она?

– Она осталась.

– Но вы же любили ее!

– Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодчину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу – зеленый…

– Что же дальше? – все не терпелось узнать Нюре.

– Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все.

– А Катя?

– А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича – баш на баш.

– А кто раньше встретил: Катя или вы? – спросила Люба.

Профессор засмеялся.

– Вот что значит – не романист я! – пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне – с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто двадцать верст…

– Что же, никто не мог подвезти?

– Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные – в одну ночь – перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.

– Господи, прямо как в книге, – сказала завороженная Нюра.

– Вот это-то я и понял главным образом: что все это – мое горе, мои страдания – это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…

– А к отцу-то вы вернулись?

– Нет. Уже не вернулся. И вообще дальше уже… нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий… А?

Обе в один голос – и Нюра, и Люба – воскликнули:

– Очень интересно!

– Очень!

В купе заглянул проводник:

– Чайку желаете?

– Желаем! – сказал профессор. – И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?

– Нет, газеты на станциях.

Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынью штаны, слез с полки.

– Здравствуйте, – сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.

– Стыдно, – сказала Нюра.

– Чего? – не понял профессор.

– Ну… вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.

– Ну, зачем же так? Так даже скучно.

– Ничего, пускай. Пускай помается.

– Всегда так?

– Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет – в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.

Поезд подошел к станции.

Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет – всех по одной… побежал обратно.

В купе готовились пить чай.

Иван вошел с газетами… Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:

– Почитаем, что ли…

– Газеты! – удивился профессор. – Где достал, Иван?

– Там… – Иван кивнул в сторону станции.

– Ну как? – спросила Нюра строго.

Иван вздрогнул, быстро поднял голову и опустил. Спросил тоже скоро, испуганно:

– Что, что?

– Ничего!

– А что? Ничего. А что?

– Ничего… и совесть спокойна, и душа не болит?

– А что, что? – тихо, впробормот спрашивал Иван. И ни на кого не глядел.

– Крепкая же у тебя совесть… – Нюра взяла полотенце и пошла умываться.

Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)

– Попало? – спросил профессор.

– Та-а… – Иван поморщился, не поднимая головы. Он читал газету, которую разложил у себя на коленях.

– Голова болит?

– Не! – поспешно, с бодрецой откликнулся Иван. Но головы опять не поднял.

– У меня есть бутылочка сухого… Выпьешь?

Иван глянул на дверь.

– Она долго не придет – там очередь. Выпей, легче станет.

– А вы?

– Я не хочу… У меня не болит.

Профессор достал из чемодана длинную бутылку. Сам тоже посматривал на дверь. Налил стакан. Иван одним махом оглушил стакан.

– Ху!..

– Еще?

– Нет. Спасибо.

– Тяжело бывает после выпивки?

– Да не то что тяжело – муторно.

– Но ты особо-то не переживай, ничего вчера безобразного не было.

Иван мучительно поморщился.

– Трепался, наверно!.. Гадский язык: обязательно натрепаться! Ненавижу себя за это!.. Один раз, знаете, поехал на мельницу. А мельница у нас в другом селе, за пятьдесят километров. Смолол. Ну, выпили там с мужиками… И чего мне в башку влетело: стал всем доказывать, что я Герой Социалистического Труда.

– О!

– Ну! Меня на смех, я в драку… Как живой остался! – их человек восемь, мужиков-то.

– Да-а. А вчера что-то быстро ты захмелел-то?

– Да я же еще днем коньяк пил! С этим ворюгой-то. Ну и развезло – ерш получился. А так-то не слабый… А чего я говорил там?

– Где? У студентов? Рассказывал, как ты хорошо живешь.

– О-о!.. Вот же козел!

– Ну а как жизнь вообще-то? Если не трепаться…

– Да ничего живу… Нормально. Я не гонюсь за богатством. Мне бы вот ребятишек выучить – больше ничего не надо. Ничего так-то – все есть. Телевизор есть, корова есть. Свинья даже есть, хоть я их ненавижу, собак, – прожорливые. Все есть, я не жалуюсь.

– Иван, ты хотел про учителей рассказывать… Расскажи?

Иван посмотрел на дверь купе…